Тишайший
Шрифт:
– Теперь легче будет, – пообещал Аввакум, садясь на чурбак. – Расколоть один такой – на два дня хватит.
Отпыхиваясь, отирая лицо рукавами длинной рубахи, дьякон показал на лес и пошел.
– По нужде, что ли? – не понял Аввакум.
– По нужде, по нужде, – закивал подобострастно дьякон и перешел на мелкую рысь.
Не выходил он из лесу долго.
– Эгей! – крикнул Аввакум. – Не медведь ли там тебя задрал?
Из лесу не отозвались.
– Бежал! Бежал, сукин сын! Тварь малодушная. Тьфу!
Аввакум скинул
– Один одолею. Одолею! О Господи! Благослови!
Волга несла его, как листок с дерева.
– Гораздо сильна ты, матушка! – похвалил Аввакум Петрович реку и, подняв голову над водой, поглядел, далеко ли снесло. – А ну-ка, матушка, поборемся!
Сиганул в воде, как белорыбица, и пошел-пошел течению наперекор саженками махать.
Река пересилила Аввакума, но выплыл он всего-то сажени на три-четыре ниже того места, где Сенька Заморыш, сосед, стерег поповские порты, подрясник да медный крест.
– Ну и силен ты, батюшка! – удивился Сенька.
– Хорошо! – говорил Аввакум, оглаживая мокрые волосы. – Это я еще пост держу, который патриарх Иосиф на государство наложил, а так бы не покорился матушке. Хоть ей и не зазорно покориться, ладьи сносит.
– Вон легки на помине! Четыре струга! – показал вверх по течению Сенька Заморыш.
– А ведь это новый воевода в Казань идет! – ахнул Аввакум, вприскочку натягивая порты и на быстром ходу уже – подрясник и крест.
Хоть и припоздали, а вышли встречать воеводу с крестами, с иконами. Воевода Лопатищ Евфимий Стефанович косился на своего попа: после купания голова у Аввакума как телком облизанная, не осердился бы воевода. Ныне послан в Казань Василий Петрович Шереметев, большой боярин!
Шереметев отведал хлеба и соли, насмешливыми глазами окинул мокрого попа, но подошел под благословение и милостиво разрешил:
– Благослови и сына моего Матфея!
Матфей стоял за спиной, отца, высокий, с бритым лицом, красивый, как девушка.
Аввакум перекрестился.
– Избави меня Бог! Не оскверню креста благословением блудолюбивого образа!
– Ах ты, поп-сатана! – закричал Василий Петрович. – А ну-ка взять его на корабль!
И, не слушая лопатищинского воеводу, который просил пожаловать в город, за столы дубовые, Шереметев велел отчаливать.
Аввакума приволокли на струг, связали, поставили перед боярином.
– Слышал я, как ты, пес бешеный, скоморохов разорил! – закричал на него Василий Петрович. – Сей же миг дай благословение моему сыну, а будешь упрямиться – в Волге утоплю.
Принесли камень на веревке, положили у ног Аввакума. Аввакум поглядел над собой, в чистое небо, да и сказал:
– «Помилуй нас, Господи. Помилуй нас, ибо довольно мы насыщены презрением. Довольно насыщена душа наша поношением от надменных и уничижением от гордых!..»
– Да ты, я гляжу, псалмы наизусть знаешь! – удивился воевода. – А ну-ка скажи мне… нас вот тут трое… псалом третий! А ты, Матфей, открой библию да гляди, хороша ли память у попа.
– «Господи, как умножились враги мои! Многие восстают на меня…», – начал псалом Аввакум.
– Пятьдесят первый! – оборвал его воевода.
– «Что хвалишься злодейством, сильный? Милость Божия всегда со мною, гибель вымышляет язык твой…»
– А тебе который год, поп? – неожиданно спросил Шереметев.
– Двадцать восьмой.
– Читай двадцать восьмой!
– «Воздайте Господу, сыны Божии, воздайте Господу славу и честь…»
– А ну шестьдесят пятый!
– «Воскликните Богу, вся земля: как страшен Ты в делах Твоих!..»
– Конец семьдесят третьего.
– Конец семьдесят третьего псалма таков, – сказал Аввакум. – «Не забудь крика врагов твоих, шум восстающих против тебя непрестанно поднимается». Но будь милостив, боярин, послушай конец семьдесят пятого: «…земля убоялась и утихла, когда восстал Бог на суд, чтобы спасти всех угнетенных… все, которые вокруг него, да принесут дары Страшному. Он укрощает дух князей, он страшен для царей земных».
– Убедил! – сказал воевода, непонятно глянув на Аввакума. – Топить тебя – грех. Ну, а коли ты такой твердый да знающий поп, садись за наш стол.
Слуги уже расстелили скатерть и поставили питье и еду.
– Не могу я за твоим столом есть-пить. – Аввакум опустил тяжелую свою голову на широкую грудь.
– Чем же стол мой тебе не пришелся? – Брови Василия Петровича так и подлетели.
– Патриарх Иосиф по случаю избавления от мятежа наложил пост на Россию.
– А знаешь поп, ты мне люб! – Шереметев, встал, обнял Аввакума за плечи и усадил возле себя. – Принесите нашему гостю рыбы да квасу.
Пока шел пир да разговор, далеко уплыли струги: вниз-то ходко корабли идут. Спохватился воевода. Причалил к берегу. Отпустил попа.
– Не страшно ли будет ночью идти одному, Аввакум Петрович? Как бы зверь не тронул?
– Среди людей живу – не пугаюсь, чего же мне зверя страшиться? – сказал Аввакум, кланяясь воеводе.
Солнце закатилось, и небо, угасая, нежно зазвенело вдруг, словно проросла небесная трава для белых небесных овец. Облака были круглые, маленькие – поярки, да и только.
А потом небо стало атласным, лиловым, как одежды архиереев. Аввакум прибавил шагу, поглядывая по сторонам: на померкшую землю и черную воду. Пахло мокрым чистым песком, пахло большой рекой.
Сверкнула над полями зарница, ибо зерно уже налилось, и пора было крестьянину точить серп и готовить ток. Еще сверкнуло. И Аввакум, глядя в небо, удивился перемене, словно бы рубаха крестьянская над головой – простенький синий кумач.
О том, что наступила ночь, сначала догадались ноги: стали промахиваться мимо петляющей в траве и уже совсем неразличимой стежки.