Тьма над Петроградом
Шрифт:
Саенко обиженно затих.
Провожатый дошел до конца коридора, огляделся по сторонам и поднял крышку люка, который обнаружился в полу.
– Ну, дяденьки, – повернулся он к Ордынцеву и Саенко, – шустро за мной! Тепереча уже обратного хода нету!
Он нырнул в люк. Борис и Саенко последовали за ним, прикрыв за собой крышку.
Внизу было темно, и в первый момент Борис совсем ничего не видел, только слышал под собой какой-то гулкий грохот. Скоро, однако, он привык к потемкам и разглядел уходящую вниз железную лестницу, по которой,
– Ох, Борис Андреич, опасаюсь я, как бы нам отсюда живыми выбраться! – вполголоса проговорил Саенко, настороженно вглядываясь в темноту. – Ровно в преисподнюю спускаемся! Своей волей к самому сатане на именины идем!
– Не волнуйся, Пантелей! – попытался приободрить его Борис. – Бог не выдаст, свинья не съест! Мы с тобой везучие, не из таких переделок выбирались!
– Ну, дяденьки, чего отстаете? – окликнул их снизу карманник. – Поздно веником махать, коли баня сгорела!
Борис припустил вниз по лестнице, Саенко опасливо следовал за ним.
Вскоре лестница закончилась, дальше вел сводчатый коридор – видимо, они оказались в одном из бесчисленных подвалов Шмидтова дома.
Постепенно становилось светлее, на сырых каменных стенах коридора заплясали багровые отсветы. Галерея сделала поворот, и Борису показалось, что, как и опасался Саенко, они попали прямиком в ад.
Перед ними была круглая комната с высоким сводчатым потолком, посреди которой горел грубый очаг, сложенный из тесаных камней, выковырянных прямо из стен подземелья. Пламя этого очага кое-как освещало помещение, дым же от него поднимался куда-то вверх – видимо, здесь имелся дымоход. Над очагом жарилась на вертеле целая баранья туша, жир капал с нее в огонь. Для общего впечатления не хватало только корчащихся в огне грешников.
Впрочем, как быстро убедился Ордынцев, кого-кого, а грешников здесь было предостаточно.
Вокруг очага сидели и стояли персонажи, словно перенесенные сюда прямиком из ада дикой фантазией какого-то средневекового художника.
Одноглазые и вовсе слепые, безносые и изуродованные страшными шрамами люди теснились вокруг огня, потирая руки и нетерпеливо ожидая, когда дожарится жаркое. Одежда их была под стать жуткой внешности – прогорелые, драные лохмотья, каких постеснялось бы иное огородное пугало.
Впрочем, были здесь и приличные с виду люди – в дорогих, хорошо сшитых костюмах или неброских френчах советских служащих, но они терялись среди ободранных уродов и полуголых голодранцев.
– Здорово шамать, чинари! Уркам мое рамство! – приветствовал карманник всю честную компанию.
Обитатели подземелья повернулись к вновь пришедшим, и среди них поднялся громкий ропот, напоминающий отдаленный гул прибоя или звук приближающейся грозы.
– Ты, Рубель, каких мастрыг прикарячил? – спросил, выдвинувшись вперед, старый горбун в полушубке, надетом на голое тело.
– Сами мастрыги подрядились! – ответил карманник. – Никто их за уздец не шатал! Тудык мартей захороним…
– Прежде чем захоронить, поговорить хотелось бы… – проговорил Ордынцев, отодвинув провожатого и выдвинувшись вперед. – Поскольку мы сами, как совершенно справедливо сказал наш проводник, подрядились, мы имеем право на задушевный разговор.
– А об чем нам с тобой ботать? – осведомился горбун. – Мне с тобой ботать никакого интереса нету!
– Честно говоря, мне тоже. – Ордынцев сделал еще один шаг вперед. – Поскольку ты тут мелкая карта, шестерка. А вот с тузом вашим я бы парой слов перекинулся, привет бы ему кое от кого передал…
– Слышь, Миколка, он с тобой ботать желает! – усмехнулся горбун, поворачиваясь к очагу.
– Ну, коли желает – пущай поботает… почему и не поботать перед схороном? – донесся из толпы грешников низкий рокочущий бас. – Слышь, ты, мастрыга, кто ты таков и чего в нашу лавру притащился?
Толпа вокруг очага раздалась в стороны, и Борис увидел прямо напротив себя огромного, чудовищно толстого человека, восседающего в железном кованом кресле, словно на королевском троне. На толстом белом и рыхлом, как тесто, лице этого великана выделялись два ярких внимательных глаза, как две изюмины в непропеченной булке. Эти два глаза изучали Бориса, как странное явление природы.
– Ты, что ли, Миколка? – спросил Борис, стараясь держаться твердо и решительно. – Привет тебе передавал Васька Хорь из Энска. Мы с ним вместе из каталажки бежали…
– Васька Хорь, ботаешь? – Миколка ухмыльнулся. – А ведь он сейчас здесь, так что, мастрыга, мы ботву твою сейчас живенько проверим… Эй, Хорь, ты здесь?
– Здесь он, только кемарит, с дороги беленькой хлобыстнул и угомонился! – раздался визгливый бабий голос из угла подвала.
– Разворошить! – скомандовал Миколка.
Кто-то бросился выполнять его приказ – слово Миколки здесь было законом. Откуда-то приволокли ведро воды, плеснули на валяющееся в углу бесчувственное тело. Спящий встрепенулся, вскочил, отряхнулся, как собака, и завертел головой.
Борис с облегчением узнал своего сокамерника и товарища по побегу.
Хорь, окончательно проснувшись и вспомнив, где находится, недовольно забормотал:
– Вы чё, урки бессовестные, попусту банкуете? Чего человеку покемарить не дадите? Я же к вам с делом притаранился, как делегат от честной энской блатной публики, так вы должны ко мне со всем вашим уважением…
– Никто тебя, Хорь, и не банкует! – пророкотал Миколка. – Мы к тебе только вопрос имеем. Тут какой-то мастрыга приполз, ботает, что дружок твой и ботву от тебя имеет… так вот ты глянь – честный это фраер или мастрыга позорный, жаба легавая… схоронить его вместе с дружком или ботать с ним, как с порядочным уркой?
Хорь протер глаза, уставился на Бориса и расплылся в широкой улыбке:
– Здорово, друган! Как добрался? В тюрягу больше не попадал?
– Спасибо, Хорь, твоими молитвами!