Тьма века сего
Шрифт:
Scio opera tua, quia neque frigidus es neque calidus, utinam frigidus esses aut calidus…
Попытаться вытянуть из Мартина честный ответ о самочувствии. Наткнуться на глухую стену. Повторить попытку. Услышать неохотное «мутно». Попытаться вытянуть подробности. Вытянув, велеть не покидать дома. Услышать явное и нескрываемое облегчение в ответном «хорошо».
Scio opera tua, quia neque frigidus es neque calidus, utinam frigidus esses aut calidus…
Помочь прибывшим графским слугам с погрузкой тела и размещением его на месте. Снова ответить «малефиция» на изумление графа, лично явившегося почтить погибшего служителя Божия. Снова принять соболезнования. Явиться к лагерю паломников, пресечь попытки фон Нойбауэра
Scio opera tua, quia neque frigidus es neque calidus, utinam frigidus esses aut calidus…
Провести почти пять часов за разговорами. Отметить ответы каждого из двадцати двух допрошенных. Приказать вывести из лагеря детей (четверо мальчишек и две девочки в возрасте от трех до десяти), повелеть найти для них место содержания. Поблагодарить фон Нойбауэра за выдержку, пожать руки бойцам, оставить охрану вокруг лагеря до особого распоряжения.
Уже в сумерках вернуться в дом.
Scio opera tua, quia neque frigidus es neque calidus, utinam frigidus esses aut calidus…
Scio opera tua [152] …
Дом пропитался сумерками. Сумерками и тишиной. Они свились в единый клубок, оплетя жилище от кровли до порога, плотный ком сумрака и безмолвия заполонил комнаты, смотрел из окон, встретил за дверью. Шаги разбивали тишину и шуршали ее осколками, тонкими и хрупкими, как ледяная корка, а сумрак лишь плотнее сбивался вокруг, словно пытаясь утаить нечто в глубине себя…
У закрытой двери комнаты Мартина Курт остановился, вслушавшись; рука потянулась к арбалету на плече, помедлила и опустилась, решительно толкнув толстую створу. Курт сделал шаг вперед, ком сумрака и безмолвия содрогнулся, пропустив пришельца в себя, и снова замер, затаившись.
152
Знаю дела твои (лат.).
Мартин стоял у стены, упершись в нее ладонями, сгорбившись и опустив голову, и на звук открывшейся двери и шагов не обернулся. Курт медленно прошел внутрь и остановился у стола, окинув комнату взглядом.
Постель разворошена и смята. Подушка валяется у стены. Один из двух табуретов лежит рядом с нею, ножка треснула и почти переломилась. На темном старом дереве стены свежая ссадина. В одной из досок столешницы — заметная трещина, Сигнум — рядом с нею на столе, опрокинутый светильник — на полу в темном пятне масла, впитавшегося в пол…
— Я бы не входил на твоем месте.
Голос… Этот голос. Эти знакомые сухие льдины в шипящем шепоте. Голос другой, лед — тот же…
— Почему?
Сгорбленная спина распрямилась, но Мартин так и не обернулся, оставшись стоять, как стоял, упираясь в стену обеими руками, точно боясь упасть.
— Тебе не понравится то, что увидишь.
— Так себе аргумент, — отозвался Курт сдержанно. — Я и сам себе не слишком нравлюсь.
Мартин снова ссутулился, не ответив, и ткнулся лбом в стену, так и оставшись спиной к двери. Курт еще мгновение стоял на месте, потом медленно развернулся, вышел в общую комнату, взял светильник со стола и прошел с ним в пустую кухню. В очаге, как и следовало ожидать, было холодно и темно, и огонь пришлось разводить самому. Возвратившись с горящим светильником в комнату Мартина, он подтянул к себе уцелевший табурет, водрузил лампу на стол и уселся, упершись локтями в столешницу.
Тишина в полумраке, растворяемом крохотным язычком пламени, стала словно еще глубже, еще плотнее и будто физически ощутимой, и мгновения молчания повлеклись одно за другим — долго, тягуче.
— Ты так уверенно
Он умолк, еще ниже опустив голову и шумно вздохнув, и медленно, нехотя обернулся. Курт остался сидеть, как сидел, не изменившись в лице, не сказав ни слова, не шевельнувшись, не отведя взгляда…
— Я считал, что самыми тяжелыми были часы самого обращения, — продолжил Мартин глухо, привалившись спиной к стене и уставясь в пол у своих ног. — Тогда словно проживаешь целую жизнь. Во множестве вариантов, в бездне возможностей, и все они такие… соблазнительные. Легкие. Подкупающие. Такие привлекательные. И только один — неприятный и тяжелый. Его не хочется принимать. А ведь есть еще и пограничные пути. Их тоже можно выбрать. Не так тяжело, не так неприятно, не так много придется на себя брать, просто поступиться какой-то мелочью, совсем немного… И память сдается, память не хочет помогать, она отступает, и ты словно младенец — без прошлого, без убеждений, без веры, без себя самого, стоишь в начале пути перед множеством дорог и делаешь шаг по каждой из них, решая, хочешь ли идти дальше. Решаешь здесь и сейчас, заново, не помня себя.
Мартин умолк, все так же стоя у стены и глядя под ноги, и Курт молчал, ничего не говоря и не спрашивая, и никак не выходило отделаться от ощущения d'ej`a vu, и пусть слова были другие, история — другая, голос — другой, другой город, другое время, но все это уже было четверть века назад. Целая жизнь…
— Когда приходишь в себя, все это забывается.
Мартин приподнял голову, но на собеседника не смотрел, обратив взгляд к окну, где уже сгущалась темнота — стремительная и плотная.
— Ты лишь помнишь, что что-то было. Что-то… трудное, как первая исповедь. Что-то опасное, что могло повернуть всё по-другому. И еще облегчение. Невероятное и воодушевляющее, и кажется, что можешь горы свернуть и больше уже ничто не страшно. Как после первой серьезной стычки, когда не на тренировке в лагере, а в бою, где потерять можно жизнь, а не одобрение наставника, и такой подъем, такое чувство… свободы. Чувство, что все позади. Ты не помнишь, что именно, но знаешь, что позади, что ты это прошел, прожил, миновал. Потом проходит время — и разум начинает подозревать неладное, потому что постепенно возвращается память о том, что было…
Огонь светильника отразился в полированном цирконе глаз, когда Мартин отвернулся от окна и уставился на пламя, по-прежнему стоя у стены и не приближаясь.
— Поначалу это терпимо. Рядом мастер, и это… это как будто тебе, одноногому, подставляют плечо. Идти тяжело, неудобно, но все-таки можно, и ты не падаешь и знаешь, что не упадешь. А потом… Потом ты остаешься один, и все это обваливается и рассыпается, как старая стена, по которой ударили тараном. И с той стороны прорывается всё — всё сразу. Ты остаешься один на один с проснувшейся памятью и снова возвращаешься туда, к началу всех дорог, только теперь — помня себя и понимая, чего стоит выбор. И снова выбираешь.
— Разве теперь выбор не должен стать легче?
Мартин распрямился, отступив от стены, и впервые за эти минуты поднял взгляд к собеседнику, болезненно усмехнувшись:
— В том-то и дело. Намного легче. Слишком легко.
От того, каким чужим снова стал этот взгляд, Курта передернуло, и он всей душой надеялся, что лицо удалось сохранить невозмутимым. Тот помедлил, то ли следя за его реакцией, то ли прислушиваясь к себе самому, и вздохнул:
— Я сейчас пытаюсь напомнить себе, что я вообще делаю на этом распутье. Что привело меня сюда и зачем мне этот выбор. Это… — он запнулся, подбирая слова, и через силу продолжил: — Это первое, что пытается уйти. Чувства. Хоть какие-то. Они разбегаются, как цыплята из опрокинутой корзины. И я смотрю на них — и понимаю, что так будет лучше, так будет спокойней и легче.