Точка опоры
Шрифт:
А у Кржижановского уже был приготовлен список: в Пскове остается Лепешинский, в Одессу едет Дмитрий Ульянов, в Киев желательно направить Ленгника, туда же Окулову…
Не утерпев, Глаша встала:
— Киев мне знаком, спасибо за доверие… Но я предпочла бы Москву… Где потруднее…
— Я думаю, — Кржижановский подкрепил слава твердым жестом, — при сложившихся обстоятельствах на юге страны вы, Глашенька, больше пользы принесете в Киеве. Постарайтесь там вместе с Фридрихом Вильгельмовичем войти в комитет.
Девушка опустилась на стул, перебирая пуговички на кофте.
— Не возражаете?
— Хоть завтра. — Глаша подняла просиявшие глаза. — Мне просто интересно повидаться с Егором Васильевичем после его ссылки, посмотреть, чем он сейчас дышит.
— Народничество у Егора начисто выветрилось, — сказал Кржижановский. — Товарищи помнят: он еще в Ермаковском подписал вместе со всеми протест против кредо «экономистов». Посоветуйте ему, Глашенька, войти в Саратовский комитет. И помогите добиться, чтобы комитет признал «Искру» руководящим органом партии. Это теперь — главная задача. Нам остается…
— Меня забыл, — напомнил Сильвин.
— Вот как раз о тебе, Михаил Александрович, речь пойдет. Ты говорил, что хотел бы быть летучим агентом. По-моему, это надо только приветствовать. Иван Радченко тоже остается разъездным. Такие агенты для связи нам совершенно необходимы. Скоро дойдет до нас брошюра Ленина, о которой я рассказывал, надо будет развезти ее по всем губерниям. На тебя первая надежда.
— Сделаю. — Сильвин радовался, что его, как застоявшегося коня, снова впрягают в добрый воз. — Сделаю все, что будет в моих силах.
— Записали, — объявил Кржижановский и глазами указал жене на протокол, чтобы отнесла его в тайник, а листок со своими набросками кинул в печку на догоравшие дрова. — Все. Теперь можно и пображничать.
Он снова наполнил рюмки. Сильвин поднял свою, потянулся через стол:
— Здоровья тебе, Глебася, на сто лет!..
— Закусывайте, пожалуйста, — сказала Зинаида Павловна, возвращаясь к столу. — Ничего даже и не тронули. Вот селедочку, винегрет, колбаску. Потом будет чай с пирогом.
— Я поставлю самовар, — вызвалась Глаша и, стремительно поднявшись, упорхнула в кухню.
…Расходились около полуночи.
Зная, что мать не может не волноваться за детей, Кржижановские проводили Ульяновых первыми.
— Марии Александровне низкий поклон, — сказал Глеб Максимилианович, пожимая руки на прощанье.
— А от меня поцелуйте свою мамочку, — попросила Зинаида Павловна и расцеловалась с Маняшей.
3
Проводив гостей, Зинаида Павловна начала мыть посуду в большом тазу. Глаша стояла рядом, принимала от нее тарелку за тарелкой, вытирала полотенцем и ставила в шкаф.
— Хорошие люди! Кремешки, — вспоминала Зинаида Павловна. — Тронь кресалом — взлетят искры! Мне особенно приятно, что были старые друзья.
— Мне тоже, — отозвалась Глаша. — И родное Шошино, и Тесь, и Минусинск — все прошло перед глазами. Словно вчера это было. Костры, песни на берегу Тубы… Вспомнился Курнатовский…
— Ты ничего не получала
— Ой, не говорите! — У Глаши вспыхнули щеки. — Мне всегда было так неловко перед Катюшей… Готова была плакать. Она же от него без ума. А он… Вы помните, всегда при ней говорил о своем принципиальном холостячестве.
— Как же, как же. Отлично помню: революция и семья, дескать, несовместимы. Нельзя делить силы и внимание. Может, для него и лучше. Каких-то три месяца на воле, и вот опять…
— Его все еще держат в одиночке? Как он там?.. Зинаида Павловна, расскажите все-все.
— Да я толком ничего и не знаю.
— Ну, хоть немножко. Я Катюшке передам…
— Глебушка у кавказских друзей справлялся: по-прежнему в Метехском замке. Похоже, ему грозит новая ссылка.
— При его-то здоровье… Бедный, бедный Виктор Константинович!..
— Для него, Глашенька, счастье в борьбе. — Зинаида Павловна положила руку на плечо девушки. — Только в борьбе.
— Я знаю. И согласна с ним.
— Ой ли!.. Уже согласна… Да ты еще молоденькая… И любовь свое возьмет. Для нее даже тюремные стены не преграда.
— Я слыхала: девушки объявляют себя невестами, ходят в тюрьму на свиданья…
— А бывает, и обвенчаются в тюрьме, чтобы вместе в ссылку…
— Да как же так?.. В тюрьме и свадьба!..
— А все честь по чести. Я видела такую свадьбу. Невесте передали фату. Нашлись и шафера из соседних камер. После венчанья — шампанское разлили в тюремные кружки. И, как положено, кричали «горько».
— Интересно!.. Вот уж такая свадьба всем будет памятна: можно песню сложить!
Взбудораженная разговором, Глаша не могла заснуть, вертелась на узеньком диване с боку на бок.
В доме было тихо. Длинный маятник настенных часов четко отстукивал минуты. Временами налетал вихревой ветер, словно пригоршнями кидал на оконные стекла снежную крупу; надсадно отпыхивались паровозы, ведя тяжелые товарные поезда, перекликались пронзительными гудками.
Близится утро. Она, Глаша, с маленьким чемоданом отправится на станцию, встанет в очередь за билетом, приготовит деньги. Когда окажется перед окошечком, кассир, принимая кредитки, спросит: «Вам куда?» А она сама еще не знает. Правда, за нее уже решил Кржижановский. Но ведь она — вольная птица, может лететь туда, куда рвется сердце. Путь ей не заказан. Облегченно выдохнет и скажет кассиру: «В Москву!» Для нее там нет запрета — может приехать в любой день.
А там куда? Как все другие, остановится в гостинице, — на два-три дня денег у нее хватит. Пойдет искать…
Кого?.. Кому она там нужна?..
Если бы Теодорович был неравнодушен к ней, написал бы хоть одно письмецо.
А куда? На деревню дедушке?!
Губы Глаши дрогнули в горькой усмешке.
Сама виновата — не успела дать парню адреса. Он ведь провожал ее в Рязань… Но разве мог подумать, что, заметая свои следы, она махнет к матери в далекую сибирскую деревеньку Шошино. Он и слова-то такого наверняка не слыхал. Может, ездил в Рязань, там спрашивал у подпольщиков. Никто не знает такой девушки! Может, часами ходил по улицам: не встретится ли случайно… И, раздосадованный, вернулся в Москву…