Точка опоры
Шрифт:
Перекидываясь шутками да прибаутками, дошел до женской холостой казармы, продал несколько гребенок, продал медные перстеньки да сережки с петухами.
Тайком от хожалого парни завели коробейника в свою казарму. Остановился он в длинном коридоре, огляделся в полусумраке: по обе стороны - двухэтажные кровати, каждая во всю длину разделена доской лежанка для двоих. Между кроватями проход шириной в аршин, столик - на четверых.
– Тесновато, ребятушки!
– не удержался Бабушкин.
– Как селедки в бочке!
– Люди сказывают, -
– И сколько же это в месяц?
– Само мало - три гривны. Кому жаль - выметайся из холостой казармы.
– Ну, а ежели в семейную? Жениться и...
– Гы-гы!.. Бабу не прокормишь! А она тебе насыплет голодных ртов!.. Нет, уж лучше тут мыкаться. На перекладных. Ты бы нам, торговый человек, приворотного зелья принес для девчонок, а? Не поскупились бы на пятаки.
– А грамотные у вас есть? Читаете что-нибудь?
– Ты што, листки принес? Так за них, знаешь?.. Как щенка на веревочку!
– У меня только венчики для покойников.
– Грамота нам ни к чему, - выдвинулся вперед мастеровой постарше. За нее не приплачивают. А кто обучен - читать не дозволяется. Хожалый-то сразу возьмет на заметку. И подведет под расчет. А того хуже - в острог!
– Читать? Гы-гы. Да мы тут лбами друг о дружку стукаемся...
Парни купили перочинные ножи да расчески, проводили коробейника в семейную казарму.
Там в каждой каморке жило по три семьи: две внизу по углам, третья на полатях. Бабы выбирали себе пуговицы да крючки к кофточкам, мужики крученые праздничные пояски с кистями. На расспросы коробейника отвечал вполголоса пожилой красильщик:
– У нас ничего. У нас, браток, жить можно. А вот в Богородске мы робили у Захарки Морозова - не приведи осподь. Тот живого сглотить готов. Ходит, проклятущий, меж станков с плеткой за голенищем. За малую провинность хлесть да хлесть. А жаловаться не побежишь - у него вся полиция подкуплена. Да, брат...
Рассказчик неожиданно умолк, прислушался и - шепотом:
– Хожалый, собака, приперся. Уж не по твоему ли следу? Ничего, браток, не дадим в обиду.
– Стукнул соседям в тесовую перегородку.
– Бабы, не плошайте!..
– И опять - пришлому: - Сейчас они захороводят его, а ты наутек.
Ткачихи выбежали в коридор, окружили кудрявого парнюгу со шмыгающими глазами, загомонили, как грачи, оберегающие гнезда от беркута, и заманили в дальнюю каморку.
– Ходу, браток, ходу!
– шептал красильщик, шагая за коробейником по коридору; у выхода подмигнул: - Заходи в другой раз, ежели ты... с хорошим коробом. Я маленько грамотный. А тебя обережем. Не сумлевайся.
4
В конце дня коробейник шел по Вознесенской улице, забрел в магазинчик фабричных лоскутьев; сняв мерлушковую шапку, поклонился хозяину, попросил разрешения погреть руки о черный кожух жарко натопленной голландки. Поставил палку в угол, слегка отогретые ладони приложил к щекам; переминаясь с ноги на ногу, постучал валенком о валенок:
– Ну и морозяка нонича! До костей прокалыват! Хиуз дурмя лютует - с ног валит!
– сыпал словами, от которых сам давно приотвык.
– А ишо похваливают месяц-то: "Февраль - бокогрей". Мерзлючья лихоманка он - вот што.
Глянул на стеклянную перегородку, за которой сидела молодая, как гимназистка, конторщица, беленькая, с волнистыми волосами, заплетенными в длинную косу.
"Жив наш Зайчик!
– отметил коробейник.
– Слава богу, миновали его жандармские набеги".
Заметив знакомого человека, конторщица резко сбросила костяшки на счетах и тут же начала быстро пересчитывать. Коробейник ловил каждый звук: раз, два, три; раз, два, три. И снова взмахом ладони девушка сбросила костяшки, будто сбилась со счета. Потом, уткнув левый указательный палец в широкую конторскую книгу, правым стала передвигать костяшки неторопливо и сосредоточенно.
Коробейник облегченно вздохнул, сказал хозяину с поклоном: "Спасибичко за обогрев" и, нахлобучив шапку на уши, вышел из магазинчика. Потоптавшись у крыльца, будто гадая, в какой стороне его ждет удача - в Рылихе или Голодаихе, стукнул палкой в укатанную дорогу, перешел по мосту через речку Уводь и пошагал по улице, которая вела на окраину города, где жила молоденькая конторщица...
...Минувшей осенью Глаша Окулова распростилась с родной деревней Шошино и с зеленоводным Енисеем.
Когда плыла на пароходе в Красноярск, думала: доведется ли еще когда-нибудь увидеть эти берега, эти сопки в зеленых папахах кедровников? По своей воле - едва ли. А невольно...
Если случится снова такая напасть, полиция турнет куда-нибудь подальше от родных мест.
Весь окуловский выводок, как говорят охотники, поднялся на крыло. Все разлетелись в разные стороны, в дальние края. Опустел громадный дом. Глаша долго уговаривала мать расстаться с последними приисками, записанными еще до банкротства самого золотопромышленника Ивана Окулова на ее имя, но не могла ее поколебать. Мать повторяла свое: разлетелись дочери и сыновья из родительского гнезда, а все равно младшенькие без ее помощи не могут прожить.
Поезд мчал Глашу на запад, все дальше от родных мест. На станции Тайга она повидалась с Кржижановскими, в Уфе заехала к Надежде Константиновне. От нее - к Старухе, как называли Московский комитет партии.
У Старухи ей дали явку в Иваново-Вознесенск, сказали - там работает Панин, которого она знала по его ссыльным годам. Но, когда Глаша пришла там в дом сапожника, пожилая женщина с красными воспаленными веками, с серыми, как печеная картошка, щеками замахнулась на нее веником:
– Да провалитесь вы все в тартарары!..
– Увидев растерянность в глазах девушки, чуточку подобрела.
– Счастье твое, што вчерась засаду из дома убрали: прямиком бы - в острог.