Токсичный компонент

Панкратов Иван

Максим вдруг замолчал, вспомнив, что давно не звонил отцу. Пётр Леонидович, он же Добровольский-старший, был вплотную близок к своему семидесятилетнему юбилею, жил в маленьком дачном домике с двумя собаками, продолжая консультировать родную хирургию пару раз в неделю в неофициальном порядке. Ходил в своё отделение как на работу, смотрел снимки, щупал животы, иногда заглядывал в операционную.

– Отец со мной всегда разъяснительную работу проводил. Объяснял ход своих мыслей, уточнял, на чём диагноз строил. Ведь вся мыслительная работа – её родственникам пациента не понять. Стоят два хирурга у постели, руки за спиной, о чём-то переговариваются. А больному легче не становится. И начинается: «Почему вы ничего не делаете?» Для них стоять у постели и просто разговаривать равнозначно убийству их родственника. А всё почему? Просто никто

не ценит ту часть работы, что происходит в голове. Как говорил мой отец: «Потому что клизму видно, а мысли – нет». Но ведь обидно же, Виталий Александрович! Такие порой замечательные конструкции в голове выстраиваются! Ты же можешь понять, что создать из набора бестолковых симптомов и рваного анамнеза логическую цепочку, которая приведёт, например, к тромбозу мезентериальных сосудов, – это высочайшее искусство?

– Могу, – кивнул Балашов. – У вас тут кофе есть?

– Да, на кофемашине кнопочку нажми, – сказал Добровольский. – Есть в этом что-то от… – Максим задумчиво несколько раз щёлкнул пальцами, проводил взглядом идущего за кофе Балашова. – От аристократизма, наверное. Вспоминаю отца, когда он ещё в силе был. Всегда костюм, галстук, халат накрахмаленный. Туфли, начищенные до блеска, одеколон. Никогда его небритым не видел. Сам как-то хотел усы с бородой отрастить, так он сказал: «Увижу, как это хозяйство сквозь маску лезет, – лично сбрею!» И как рукой сняло – с тех пор об усах и не мечтаю. Представляешь, что пациенты чувствуют, когда такой доктор у постели стоит, вопросы задаёт, за запястье тихонечко держит, потом склеры посмотрит, попросит язык высунуть. Уже тот факт, что он к тебе подошёл, исцелять начинает.

Балашов тем временем соорудил себе кофе, бросил в чашку пару кусочков сахара и вернулся на диван.

– И куда же всё ушло? – шумно сделав глоток и от неожиданности этого смутившись, спросил Виталий. – У нас так только кафедралы ходят – да и то не все. Похоже, это примета времени была – аристократизм врачебный. Сейчас скорости не те, запросы у общества другие. Не на аристократа, а на технаря.

– Конечно, если я в автосервис приду, то больше доверия у меня будет к мастеру в промасленной робе, а не к инженеру при галстуке, – согласился Добровольский. – Это я сейчас про слово «технарь». Но совсем не обязательно хирургический костюм в крови пачкать, чтобы доверие пациента вызывать.

– Да не про кровь я. – Балашов отставил чашку на стол. – Я скорее про образ. Профессор из черно-белого советского кино давно уже сменился на молодого энергичного технократа из американских сериалов. Они не думают над клиникой заболевания – они рассуждают над результатами обследований. Между ними и пациентами – лаборатории, кабинеты МРТ и УЗИ, всякие приборчики, аппаратики, анализы. Профессор бы присел на кровать, пульс посчитал, узнал бы, как спалось. А им некогда – они пациента практически и не видят. А халаты сейчас, сам знаешь, никто уже не крахмалит. По крайней мере, молодёжи про это неизвестно.

Максим опустил взгляд на свой хирургический костюм, отметил светло-коричневое пятно на правой брючине и несколько капель где-то в районе живота.

– Это, судя по цвету, бетадин, – покачал он головой. – Или соевый соус. Как я не заметил? Вот ещё приметы технаря – нет времени постирать, нет времени нормально и спокойно поесть так, чтобы всё вокруг себя не заляпать. Уверен, у моего отца на такой случай в шкафу ещё несколько костюмов было – как хирургических, так и обыкновенных.

– Ну, – Балашов задумался на мгновение, – ты можешь халат сверху надеть.

– Точно, хирургический принцип «зашьём – не видно будет» в действии. Под халатом не видно, что костюм грязный, под маской – что небрит, в перчатках – что ногти неаккуратные, в колпаке – что голову не мыл трое суток. Всё у нас продумано. Внутри ты вроде аристократ, а если всё с тебя снять…

Виталий машинально взглянул на свои руки, изучая ногти, потом кивнул головой, соглашаясь с Максимом.

– Да какой к чёрту аристократ. – Он взял кофе со стола, сделал очередной большой глоток, прикрыл глаза, анализируя вкус. – Разве будет аристократ в лицах рассказывать, как больной у него после кетаминового наркоза с ума сошёл от галлюцинаций? Чуть ли не в лицах представление устраивать. Не веришь? А было в моей жизни и такое. Не здесь, правда. Учитывая, что кетамином мы не пользуемся давно, можешь представить, сколько лет назад я этот спектакль смотрел. Там вообще анестезиолог

был со странностями, если честно. Его жена реально доводила – зарабатывай, зарабатывай! Он в трёх местах работал – у нас в больнице, в военном госпитале дежурил и ещё на «скорой». Трое суток в смену, один день дома. Чтобы нормально спать, вмазывался на дежурствах тиопенталом. Мы сначала думали, на наркотики подсел – но он вовремя объяснил, а то мы его уже отстранить хотели. Так вот он всегда с наркозов приходил и чуть со смеху не падал. То у него пациенты цветы с одеяла собирают, то в самолёте летят, то на танке по болоту едут. Калипсол же так растормаживает – что угодно можешь увидеть. И нам поначалу тоже смешно было! А потом девочка молоденькая ему в любви стала на каталке признаваться и целоваться полезла. Он об этом как-то так рассказал мерзко, чуть ли не со слюнями. Я еле сдержался, чтоб в морду ему не дать. После этого случая, когда он из операционной приходил, мы себе дела неотложные находили в срочном порядке, чтобы его рассказы не слушать. А ты говоришь – аристократ.

Он быстрыми глотками допил кофе, со стуком поставил чашку на стол. Добровольский чувствовал, что воспоминания Балашову были неприятны.

Максим и сам понимал, что их разговор ушёл куда-то за закрытые двери, ближе к тёмной стороне медицины, туда, где редко бывают посторонние. Поэтому он подавил в себе желание поделиться чем-то похожим на рассказ Виталия из своей практики, хотя парочку случаев он был не против обсудить. Это ведь так же, как с анекдотами – когда кто-то рассказывает в компании анекдот, ты не стараешься просто насладиться смешной историей и посмеяться вместе со всеми. Ты судорожно ищешь в памяти что-то подобное, перебирая в памяти короткие и длинные анекдоты, похожие и не очень, сложные и простые, потому что надо подхватить волну, удивить чем-то новым. В итоге ты не слушаешь анекдот – ты ждёшь, когда все закончат смеяться, чтобы тут же вставить своё слово.

Они замолчали. Добровольский почувствовал, что немного физически устал от этого разговора. Было похоже, что Балашов, сам того не желая, поставил в их беседе жирную точку.

А ещё через пару минут Максиму привезли шальную императрицу.

4

Это было странное ощущение. Добровольский замечал его за собой, если в процессе хирургической работы случались казусы, требующие потом дополнительных телодвижений от медперсонала. Сейчас, когда каталку с Зиной надо было прокатить по луже крови, Максим думал не о том, что Зина, возможно, скоро умрёт, а о том, что санитарке придётся мыть пол не только в палате, но и по всему коридору, от чего ему было несколько неловко. Когда Юля, молодая сестричка из хирургии, толкнула каталку к двери, Добровольский отметил, как пара колёс нарисовала на кровавом пятне черные полосы – и они выехали в коридор.

Максим тащил каталку за собой. Юля, как могла, помогала. Колеса жалобно скрипели, каталка пыталась немного наклоняться в сторону, потому что её подъёмный механизм и подвеска были старше самой больницы. Пунктирный кровавый след тянулся за ними метров пятнадцать, становясь всё менее заметным.

Зина порывалась заглянуть вперёд, туда, где шёл Добровольский, чтобы понять, куда её везут, но шаткая поверхность и виляние колёс не давали этого сделать. Едва она поворачивала голову, как в ту же сторону начинало смещаться её тело размера «очень плюс сайз», каталка кренилась, и она в ужасе хваталась за край окровавленной ладонью.

Добровольский, как бурлак, тянул за собой Зину и понимал, что вся эта возня с кровотечением – в принципе была запрограммирована…

Он спустился в приёмное быстро, пройдя через пару отделений максимально коротким путём. В коридоре его ждал фельдшер «скорой», а в кресле – пациентка, увидев которую, Максим на секунду сбавил шаг.

Это было что-то среднее между Монсеррат Кабалье и гопницей из отдалённого района города. На Кабалье она была похожа комплекцией – оперная дива ей даже слегка проигрывала – и каким-то жутким ярко-зелёным платьем с блёстками. Максим зачем-то вспомнил слово «пайетки», хотя до этой минуты и не подозревал, что оно было в его словарном запасе. От гопницы у неё была погасшая сигарета в криво накрашенных фиолетовой помадой губах, грязные кроссовки без шнурков и взгляд, говорящий: «Есть таблетка? А если найду?» Подобный взгляд нельзя было просто так сыграть – это было записано у неё на подкорке.