Только для девочек
Шрифт:
— Нет, — неприязненно ответила Вика.
Викина мама вынула из сумки гроздь бананов и несколько апельсинов, положила их в Викину тумбочку и ушла, так ни разу и не улыбнувшись.
Фрукты, как всегда, достанутся Юльке. Вика фруктов почти не ест, а Юльке бананы очень нравятся. Но апельсинов она, по-моему, не любит и съедает их из вежливости, да еще старается подсунуть апельсин Фоме.
— Я вас оставлю, — виновато сказал Валентин Павлович. — Служба. Еще раз поздравляю, Оля! Держи!
Он поднял вверх правую руку, пошевелил пальцами, и в пальцах
Пока все удивлялись и радовались его фокусу, он посмотрел на Валю Костенко и слегка прикоснулся к ее руке сложенными в лучок пальцами. И покраснел. Он не сумел это сделать так незаметно, как делает свои фокусы.
Я тоже покраснела. Я понимала, что он просто любит Валю. И очень хотел к ней прикоснуться. Но вчера в холле Володя точно так же притронулся сложенными пальцами к моей руке. Этого никто не видел. Но, может быть, об этом догадывались? Может, именно поэтому Наташа сказала, что завидует.
Валентин Павлович ушел. Юлька попробовала было вернуться к моей сказке, но тут произошло очень важное событие. Во всяком случае, для меня. Ко мне пришел Сережа Карасев и его дедушка Василий Яковлевич Карасев.
Если бы я знала, какой этот дедушка на самом деле, я бы про него совсем иначе писала. Я бы про него написала правду. Ведь я себе представляла лысенького плотного старичка, который Сереже еще кажется очень сильным, но в действительности останавливается на каждой лестничной площадке передохнуть. Что он может быть очень красивым человеком и каким-то непонятно молодым, мне даже и в голову не приходило.
Так вот, это был необыкновенно красивый, высокий и стройный человек с густыми кудрявыми волосами то ли седыми, то ли русыми, с умными и добрыми глазами, с усами, но не такими, как у Володи и Фомы, не вниз, по-казачьи, а с такой пирамидкой над верхней губой. И вообще — я его сразу же узнала. У нас на площади Дзержинского стоит памятник чекистам. Две огромные головы, наполовину выдвинувшиеся из розового гранита. Один помоложе, в фуражке с коротеньким козырьком. Он слева. А справа замечательно красивое лицо в красноармейском шлеме. Доброе и умное. И я подумала, что скульптор встречался с Василием Яковлевичем. А может быть, просто его и изобразил на этом памятнике.
— Так вот, значит, ты какая, Оля Алексеева, — сказал Сережин дедушка и подошел ко мне. — Ну, будем знакомы.
У него был низкий, звучный, приятный голос. Я встала, опираясь на костыли.
— Сиди, сиди. Прочел я, как ты меня изобразила. Смешно.
— Вам не понравилось?.. Садитесь, пожалуйста.
— Спасибо. Нет, почему же, — улыбнулся Сережин дедушка Василий Яковлевич Карасев.
— Так что же было в «сюрпризе»? — спросил у Сережи Павел Романович.
Странное дело. Содержимое «сюрприза» больше всего интересовало двух человек: Юльку и Павла Романовича.
— Кукла, — ответил Сережа. — Но кукла не простая, а художественная. Толя Шевченко взял обыкновенную куклу и наклеил ей на лицо свою фотографию, подкрасил ее цветными карандашами, а волосы подстриг ножницами, так, чтоб была прическа, как у него. С такой челочкой. Толина мама сшила на куклу школьную форму. И получилась в «сюрпризе» Толина копия. Даже глаза закрываются. Лежа.
Юлька засветилась от удовольствия.
— Я тоже такую сделаю, — объявила она. — Я сделаю Фому.
— Я тебя помню. — Сережин дедушка улыбнулся весело и хитро. — По телевизору. И стихи — помню. Про Кобзаря. Про Тараса Шевченко. «Эта вера рождала песню в зашитых ртах».
«С ума сдуреть можно!» — как говорят здесь в травматологическом центре. Этот прекрасный, этот удивительный человек запомнил мои стихи!
Я ужасно осмелела и сказала, что тоже узнала Василия Яковлевича, что я видела его на памятнике чекистам.
— Нет, — ответил Василий Яковлевич. — Это — не я. Это просто такое совпадение. Случайное сходство.
— Но, может, скульптор видел вас на улице или где-то увидел вашу фотографию?
— Может, конечно, и видел, — неохотно согласился Василий Яковлевич. — Да какое это имеет значение. — Он помолчал, посмотрел на меня с удовольствием и сказал с улыбкой: — А мы с тобой, оказывается, вроде родственники. Скажи, когда ты посылаешь стихи, тебе пишут из редакций, что, как самодеятельному поэту, тебе нужно больше читать Пушкина и Лермонтова, Маяковского и Твардовского и учиться у них?
— Пишут, — призналась я. — Только еще и Некрасова.
— И мне пишут, — обрадовался Василий Яковлевич. — А ведь мы совсем не самодеятельные поэты…
По мнению Сережиного дедушки, самодеятельные поэты — это люди, которые не понимают разницы между их собственными стихами и стихами Булата Окуджавы. А если человек не ощущает этой разницы, то он уже никогда не станет просто поэтом, а всегда будет самодеятельным.
— Вы очень любите Окуджаву?
— Ну конечно! — Василий Яковлевич посмотрел на меня заговорщицки. — Как и ты.
— Как я, его никто не любит, — возразила я. — Я его люблю больше всех.
— И я — больше всех, — поддержал мое чувство к Окуджаве Василий Яковлевич. — Окуджава такой поэт, что по нему можно людей проверять. Если он кому-то не нравится — так и знай, этот человек только притворяется, что интересуется стихами, а вправду они ему — как мыло.
— Мне кажется… — вдруг сказала Валя Костенко. — Я думаю, у Окуджавы все-таки песни лучше, чем стихи. И широкой публике он больше известен песнями.
Василий Яковлевич оказался ужасным спорщиком. Он вдруг напустился на Валю:
— Как вы можете такое говорить. Так и про Пушкина скажут, что он больше известен песнями да ариями.
— А что вам так нравится в стихах Окуджавы? — с неистребимым любопытством спросил Павел Романович.
— Как вам ответить?.. Этот поэт каждым словом, каждой строчкой, каждым стихотворением обращается прямо к тебе. Он разговаривает с тобой и верит тебе. Его стихи про то, что каждый человек должен отвечать не за все человечество, а за того, кто рядом. Но от этого всему человечеству будет лучше…