Только никому не говори. Сборник
Шрифт:
— Не было никакой соседки!
— А вы вспомните: соседка, которая по утрам выгуливает свою собачку. Существует такая?
— Существует. Болонка. Но вы что-то путаете и хотите меня запутать.
— Борис Николаевич, вы, конечно, не предполагали, что я докопаюсь до этой самой болонки, и многие детали не продумали.
— Вы, значит, воображаете… вы уверены, что я в ту ночь ездил в Отраду?
— Да.
— И у вас есть свидетели?
— У меня все есть, — туманно ответил я, взглянув на блокнот.
— А зачем я туда ездил? —
— Вот я и жду ваших объяснений. Как человек разумный, что вы неоднократно подчеркивали, логичный и обладающий уникальной памятью, объясните три пункта: математика, деньги, ночь после похорон.
Но он уже собрался с силами — игра продолжается! — поднялся и сказал с вызовом:
— К черту! Я и без вас знаю, что не все поддается логике. Но объясняться не намерен. И вам никогда не доказать, что я способен на преступление.
Он вышел из беседки, я спросил вдогонку:
— Что значит ваша фраза о жене и художнике: «Эта любовь им бы недешево обошлась»? Что вы тогда задумали?
— Убийство! — крикнул он из кустов.
Я расслабился и какое-то время наблюдал за водяными пауками, потом вспомнил по Петину пуговицу, редчайшую, чуть ли не шотландскую пуговицу с фланелевой рубашки, которая, надо полагать, осталась на месте давешнего ночного приключения и о которой сокрушался Вертер на станции. Вышел из беседки, миновал пруд, кладбище, перелез через изгородь. С краю поляны трава была еще слегка примята, и кусочек перламутра блеснул мне навстречу. Я положил пуговицу в карман джинсов и проделал обратный путь. Сколько я отсутствовал? Минут пять, не больше. Но уже издали заметно было, что блокнот из беседки исчез.
Я недаром выбрал это место для допросов, глухое и уединенное. Никто сюда не наведывался: ни медперсонал, ни больные — далеко, а возле флигелей удобные скамейки и расчищенная аллея. К тому же — я взглянул на часы — сейчас время обеда. Нет, тут явно прошелся кто-то свой, кому этот блокнот нужен позарез. Теперь предстояло выяснить — кто?
Я пробежал в густой траве, выскочил на кленовую аллею, ведущую к шоссе. Там, на автобусной остановке, обычно томились те, кому было лень или тяжело идти в поселок пешком. Там стоял Борис, сосредоточенный и напряженный. Через плечо кожаная коричневая сумка на узком ремешке — наверняка в ней мой чистенький блокнот. Вот закурил, глубоко затянулся три раза подряд, отшвырнул сигарету в сторону. Ага, подходит автобус. Математик сел и укатил.
Проще всего провести проверку методом исключения. В нашем коридоре шла обеденная суета, я поймал Верочку и шепотом осведомился, где Ирина Евгеньевна. У главврача, каждую минуту может вернуться. Я проскользнул в кабинет и заказал срочный разговор с Дмитрием Алексеевичем. Он тотчас отозвался:
— Иван Арсеньевич! Я беспокоился и звонил вам вчера и сегодня. Никто не отвечает. Что за больница! Что у вас случилось?
— Ничего особенного, Дмитрий Алексеевич. Просто хотел у вас
— Вообще-то я человек безалаберный и вечно их ищу. Но чаще всего ношу в пиджаке, во внутреннем кармане. А что там с моей машиной?
— Вам случалось забывать в ней ключи?
— Сколько угодно. А в чем дело?
— Так, кое-какие соображения. Дмитрий Алексеевич, вы не могли бы прямо сейчас позвонить Вертеру? Пусть вечером ждет моего звонка.
— Ну, разумеется.
Я продиктовал Петин телефон.
— И еще Николаю Ильичу. Узнайте, собирается он ко мне…
— То есть как это собирается? Разве он не у вас?
— Вроде нет.
— Ведь он выехал к вам в больницу часа два назад. Проконсультировался со мной и отбыл.
— О чем же он консультировался?
— Волнуется человек. Это у него первый допрос.
— Ну-ну. Дайте-ка мне его телефон… на всякий случай… Значит, в отношении звонков я на вас надеюсь? А вы, кажется, в понедельник переселяетесь к Анюте?
— Да. Я завтра должен кончить один срочный заказ, у меня тут народ в мастерской. А то бы я еще сегодня к вам подъехал. — Он помолчал и добавил, понизив голос: — Странные дела, Иван Арсеньевич, творятся в Москве.
— Что за дела?
— Странные и непонятные. Расскажу в понедельник.
Когда я увидел в палате Отелло, поившего Павла Матвеевича «какавой» — так называл этот местный напиток бухгалтер, — сразу заломило левый висок. После Бориса трудно сосредоточиться на актерских тонкостях и выкрутасах.
Ника, цветущий, загорелый, красивый, в изысканном белом костюме, казался и здесь, в деревенской унылой палате, человеком на своем месте. Ловкость и обходительность и незаурядный талант. У ног его валялась сумка — точно такая же, как у Бориса, только черная (а блокнот-то не в этой сумочке?).
— Добрый день! — я сел на койку, прислонившись спиной к подоконнику — обычная поза сыщика. — Давно меня ждете?
С полчаса. Иван Арсеньевич, вас окружает атмосфера тайны.
— Даже так?
— Еще как! Вы пригласили на допрос в беседку. Я явился, подхожу, наслаждаясь природой, — благодать, летний сон. Вдруг из кустов доносится жуткий голос — одно слово: «Убийство!» Я похолодел. Сейчас мы туда пойдем?
— Необязательно. У нас с вами предварительное знакомство. Учтите — ничего, кроме правды. Итак, вы женаты?
— Неоднократно — истинная правда. Но в данный момент одинок.
— Жены небось были актрисы?
— Боже сохрани! На семью больше чем достаточно одного гения, то есть меня.
— Однако вы категоричны. А если б влюбились в актрису?
— Случалось, но вскоре и кончалось.
— И с каких пор вы одиноки?
— Да уж года три, — Ника задумался. — Да, четвертый год. «Где ты, моя юность, моя свежесть?» Гамлета уже не сыграть.
— Я вас видел в роли Отелло. Пушкин считал его не ревнивым, а доверчивым…