Только никому не говори. Сборник
Шрифт:
— Согласен. Бывает. Человек теряет рассудок с горя… Какое горе? Смерть. Куда бы понесло его? На могилу жены, правда? Заметьте, Митя с Анютой именно на кладбище отправились его искать. А он сидел в погребе. Значит, был какой-то другой толчок, какое-то другое потрясающее впечатление — последнее, что осталось в его душе навсегда. Эти самые лилии.
— Да, если б не лилии, все более или менее объяснимо. В Отраде исчезла его дочь, он что-то не довел до конца, например, не успел осмотреть погреб — вот вам последнее впечатление из прошлой нормальной жизни. А лилии — так, безумный бред, но — я помолчал. — Но дело в том, что вы правы: впервые
— А по какому поводу он упомянул о лилиях?
— Безо всякого повода. На поминках один человек сообщил ему новость… неприятную в обычных обстоятельствах, но в тот момент она вряд ли произвела на Павла Матвеевича такое уж потрясающее впечатление. И новость эта не имеет никакой связи с лилиями.
— А может быть, для Павла Матвеевича с ними как-то связан этот «один человек», выбравший подходящий момент для своей новости? Этот человек для вас вне подозрений?
— Не сказал бы. Не знаю. Главное, я не понимаю, что значат «полевые лилии» в данном контексте.
— Не ищите цветочки, Иван Арсеньевич. Это наверняка какой-то символ, какой-то знак.
— Ну понятно. С древнейших времен белые лилии олицетворяют чистоту и смирение. Но они «пахнут»! Вы понимаете? Нечто совершенно конкретное: цветы пахнут.
— Но кто ж закапывает цветы! — воскликнул Ника.
— А символ? Который еще и пахнет?
— Ну, это как сказать… Вот подумайте. Символ — условное выражение какой-то идеи, например, знамя — символ воинской чести. Для вас, Иван Арсеньевич, да и для меня, в силу специфики наших профессий, идея выражается обычно в словах. Слова закопать нельзя, а рукопись можно. То есть символ может быть воплощен в конкретном материале: мрамор, ткань, краски на холсте. Впрочем, это абстрактное рассуждение. Никакой статуи или картины Павел Матвеевич, конечно, не закапывал.
— Он ничего не закапывал, а вот убийца где-то надежно спрятал труп. Кстати, о картинах. Вы ведь присутствовали на сеансах Дмитрия Алексеевича?
— Раза два.
— Случайно попали?
— Да нет. Меня заинтересовала эта девочка.
— А теперь заинтересовала ее смерть?
— Очень. Я игрок по натуре, на этом мы с Митей и сошлись.
…Вечером я имел интересный разговор с Вертером:
— Тебе звонил сегодня Дмитрий Алексеевич?
— Да.
— Мне хотелось бы дать тебе одно поручение.
— Я сейчас очень занят, тяжелая сессия.
— Сколько экзаменов осталось?
— Два. Но сразу уеду.
— Значит, ко мне ты больше не заглянешь?
— Нет.
— Ну что ж, спокойного отдыха.
— Погодите! — тихо и отчаянно закричал Петя. — Не вешайте трубку. Я не могу к вам приехать… за мной, кажется, следят. Что мне делать, Иван Арсеньевич?
— Надо подумать. Когда у тебя следующий экзамен?
— Через два дня, во вторник.
— Надо подумать. Не отлучайся сейчас никуда, жди моего звонка.
Поскольку дворянская беседка оказалась местом ненадежным, я решил проводить в ней беседы только с целью дезинформации моего невидимого, неуловимого противника. Его зловещее существование как будто подтверждалось исчезновением блокнота, сообщением Пети и. наконец, тем, что рассказывал мне сейчас Дмитрий Алексеевич.
Мы прогуливались по кладбищенской аллее, под сквозными, сумрачными сводами отцветающих лип — небесный аромат и сырой
А в Москве и вправду творились странные дела. В пятницу утром после ночных воплей, поисков и прогулок художник с актером на «Волге» Дмитрия Алексеевича отбыли из Отрады прямо на Чистые пруды. Возбужденные происходящими событиями, они обсуждали их полдня на квартире Дмитрия Алексеевича. Затем художник отправился в свой клуб, по дороге подбросив приятеля домой на улицу Чехова. Лег спать в одиннадцать, утомленный предыдущей ночкой (интересно, сколько времени они просидели с Анютой на веранде?).
Глубокой ночью Дмитрия Алексеевича разбудил первый телефонный звонок. Спросонок он довольно долго и безрезультатно кричал в трубку: «Алло! Ничего не слышно!» Наконец очнулся, плюнул и снова лег.
Второй звонок раздался уже в предутренних сумерках. Повторилось давешнее: напрасный зов и глухое молчание. Было четверть пятого. Раздраженный до предела, художник закурил и, чувствуя, что уже не заснет, отправился на кухню варить кофе. Потом поднялся в мастерскую.
Легкое приятное головокружение, небывалая тишина старинного центра, утренний холодок, розовая заря… К необычному художник был уже подготовлен. И все же, когда он, закурив вторую сигарету, подходил к окну — первые лучи дрожали на крыше соседнего дома, — ему показалось на миг, будто он видит сон, вполне реальный, однако с элементом абсурда. В простенке меж двумя высокими окнами, где три года висел портрет, стилизованный под средневековую аллегорию, как-то нагло и вызывающе торчал голый гвоздь.
— Абсурд, — сказал Дмитрий Алексеевич, беспомощно пожав плечами. — Ничего не понимаю и за эти дни так ни до чего и не додумался.
— Ну что ж, давайте подумаем вместе. У вас когда-нибудь раньше случались кражи в мастерской?
— Первая. Но я всегда предчувствовал, что моя беспечность и безалаберность выйдут мне боком, — он вздохнул. — И замок ненадежный, как-то я его открыл обыкновенным перочинным ножом (ключ забыл, а дверь захлопнулась). А главное, я много курю за работой… ну и краски — тридцать лет дышу. Так вот, в хорошую погоду я иногда оставляю окна открытыми. Конечно, третий этаж, но рядом с окнами проходит пожарная лестница.
— Куда выходят окна?
— Два, между которыми и висел портрет, во двор, остальные четыре — в переулок. Одним словом, украсть портрет не составляло особого труда. Кому он понадобился — вот в чем вопрос?
— Возможно, вор принял его за старинную ценную вещь?
— Ерунда! В мастерской висит несколько действительно ценных вещей… Бакст, Коровин, Лансере… несколько икон. Все цело, все на месте.
— Опишите портрет.
— Размером он со среднюю икону — 25 сантиметров на 30. Выполнен маслом по дереву. Угол пустой комнаты. Пол из свежеоструганных досок, темные стены. Узкое оконце, закатный огонь подсвечивает группу из трех женщин. В центре на низенькой скамеечке Люба в длинных белых одеждах, пышные складки… плетет золотое кружево… словно сеть. Девочки сидят по обе стороны на полу на коленях и снизу смотрят на мать. Анюта справа в голубом, в руках раскрытая книга. Маруся, закутавшись в пунцовую шелковую шаль, протягивает матери пунцовую же розу. В позах скрытая динамика: все трое как бы в едином порыве льнут друг к другу, к золотым сетям на коленях матери. Вот и все. Ника назвал портрет «Любовь вечерняя». Ну скажите, кому, кроме меня… ну и Анюты — понадобилась эта любовь? Я в отчаянии.