Только один год
Шрифт:
– Каждый день ходят в кино, – перебиваю я. – Да, мне уже сказали.
Он достает из сумки ворох журналов, которые я уже видел в его машине. Магновский «Стардаст». Открывает один и показывает мне симпатичных людей с поразительно белыми зубами. Сыплет именами, ужасается, что я никого не знаю.
– Идем сейчас же, – заявляет он.
– Тебе разве работать не надо?
– В Индии работа – хозяин, но гость – это бог, – говорит Пратик. – К тому же с учетом телефона и такси… – Он улыбается. – Дядя не будет возражать. – Он изучает газету. – Идет «Dil Mera Golmaal». [56]
56
«Мое разбитое сердце» (хинди).
57
«Уже поздно» (хинди).
Пратик с дядей начинают оживленную беседу на смеси хинди и английского о достоинствах и недостатках каждого из фильмов. Наконец, останавливаются на «Моем разбитом сердце».
Кинотеатр находится в здании в стиле ар-деко с отслаивающейся белой краской, несколько похожем на кинотеатры, куда Саба водил меня смотреть ретро, когда приезжал к нам в гости. Я покупаю билеты и попкорн на двоих. Пратик обещает, что в знак благодарности будет мне переводить.
Фильм – нечто вроде запутанной переделки «Ромео и Джульетты», повествующей о враждующих семействах и гангстерах. Тут и террористический заговор по похищению ядерного оружия, и бессчетное число взрывов, и танцевальные номера – в общем, перевод практически не требуется. Кино одновременно какое-то и бредовое, и не требующее объяснений.
Но Пратик все же старается.
– Этот – брат вон того, но он об этом не знает, – шепчет он. – Один плохой, второй хороший, девчонка обручена с плохим, но любит хорошего. Ее семья ненавидит его семью, а его – ее, хотя не по правде, потому что вражда из-за отца той семьи, она началась, когда он выкрал у них младенца, понимаешь. А еще он террорист.
– Ага.
Потом следует танцевальный номер, потом драка, потом внезапно появляется пустыня.
– Дубай, – шепчет Пратик.
– А зачем? – спрашиваю я.
Пратик объясняет, что там нефтяной консорциум. И террористы.
Далее следуют несколько сцен в пустыне, включая дуэль двух монстров-траков, Хенку бы понравилось.
Потом место действия резко переносится в Париж. На секунду задерживаются на виде Сены, потом показывают берега. Мы видим героиню и хорошего близнеца; как объясняет Пратик, они поженились и сбежали. Влюбленные начинают петь. Хотя они уже не возле Сены, а на арочных мостах над каналами в Виллет, я узнаю это место. Мы с Лулу проплывали там, сидя бок о бок друг с другом, колотя ногами по барже. Иногда мы касались друг друга, и меня уже от этого пронзали возбуждающие электрические импульсы.
И сейчас, в этом затхлом кинотеатре, я ощущаю то же самое. Палец словно рефлекторно касается запястья, хотя в темноте этот жест ничего не выражает.
Песня вскоре заканчивается, мы снова возвращаемся в Индию, где нас ждет торжественное завершение – семьи воссоединяются и примиряются, еще одна свадебная церемония и танцевальный номер. В отличие от Ромео с Джульеттой этим влюбленным достался счастливый конец.
Потом мы гуляем по людным улицам. Уже темно, жара то отступает, то снова накатывает. Мы бредем без цели и доходим до широкой полосы песка.
– Пляж Чаупати, – говорит Пратик, показывая на роскошные высотки на Марин-драйв. Они сверкают, словно бриллианты на изгибе тонкого запястья бухты.
Атмосфера здесь как на карнавале – торговцы едой, клоуны, фигурные воздушные шарики, влюбленные, тайно целующиеся возле пальм под покровом ночи. Я стараюсь не думать о нашем первом поцелуе. Когда я поцеловал ее не в губы, а в родимое пятно. Я ждал этого момента целый день. Почему-то я заранее точно знал, какое оно будет на вкус.
Волны плещутся о берег. Аравийское море. Атлантический океан. Между нами уже два океана. Но этого как будто недостаточно.
Двадцать три
Через четыре дня у Яэль, наконец, выходной. Обычно, когда я просыпался на своей раскладушке, она уже выбегала из двери, а сегодня я вижу ее в пижаме.
– Я заказала завтрак, – говорит она. Голос у нее четкий, гортанный израильский акцент за годы, что она говорила на английском, изгладился.
В дверь стучат. Шаркая ногами, входит Чодхари с тележкой, кажется, что он работает тут ежедневно один во всех должностях.
– Мемсаиб, завтрак, – объявляет он.
– Благодарю, Чодхари, – отвечает ему Яэль.
Он рассматривает нас. Потом качает головой.
– Мемсаиб, совсем он на вас не похож.
– Он похож на baba, [58] – говорит Яэль.
Я знаю, что это так, но все равно странно слышать это от нее. Хотя, думаю, ей страннее видеть перед собой лицо погибшего мужа. Иногда, когда я в добром настроении, я именно этим объясняю, почему она так отстранилась от меня за последние три года. Но потом мое более суровое «я» интересуется – а как же предыдущие восемнадцать лет?
58
Отец (хинди).
Чодри с театральной торжественностью расставляет завтрак – тосты, кофе, чай, сок. Потом пятится к двери.
– Он хоть когда-нибудь уходит отсюда? – интересуюсь я.
– Нет, вообще-то. Дети у него все за границей, жена умерла, а он работает.
– Бедный.
Она снова окидывает меня непонятным взглядом.
– Ну, у него хотя бы цель в жизни есть.
Яэль открывает газету. Даже она цветная – как бледная лососина.
– Что ты эти дни делал? – спрашивает она, просматривая заголовки.
Я снова ходил на пляж Чопати, по рынкам вокруг Колабы, к «Воротам». Еще раз были в кино с Пратиком. Но в основном я просто бродил. Без цели.
– Так, то да се, – говорю я.
– Ну, тогда сегодня будет се да то, – отвечает она.
Когда мы спускаемся, нас окружает стандартная толпа попрошаек.
– Десять рупий, – говорит женщина со спящим младенцем. – На смесь ребенку. Идемте, вместе купим.
Я пытаюсь достать деньги, но Яэль одергивает меня и говорит женщине что-то резкое на хинди.