Только позови
Шрифт:
Ему было больно сжимать и разжимать кулак. Когда он делал это, будто скребло в голове. Врач сказал, что в руке еще остался кусочек металла и об него трется сухожилие, об него или о нарост на кости. Извлечь металл — не шутка. Проблема в том, что от травмы и постоянной работы за шесть месяцев у него развился суставный артрит.
Вглядываясь в темные холмистые берега, Стрейндж глубоко вдыхал и выдыхал морской воздух, разрезаемый мерным движением парохода по безлюдной плоской солоноватой пустыне океана. Стрейндж был вовсе не против того, чтобы очутиться на родине. Стояла ясная тихая безлунная ночь, однако и берег, и море были залиты каким-то особенным бледным желто — розовым сиянием, которое
Только через полгода кто-то из его поваров уговорил Стрейнджа показать руку врачу. Его тут же сунули в госпиталь и скоро эвакуировали самолетом. На Эфате заявили, что они не будут и пытаться оперировать на месте. Его придется отправить домой. Док, кроме того, сказал, что в Штатах есть лишь несколько хирургов, способных делать такие операции. А ему предстоит не одна. Придется пройти долгий и мучительный процесс лечения, но, в конечном счете, подвижность в руке восстановится на восемьдесят или девяносто процентов. Вся эта штука — результат того, что он не пришел сразу. Он должен был бы показаться, как только это случилось. И еще док сказал, что ему повезло: в армии это сделают на государственные денежки. Вот если бы он был заводским рабочим, такая халатность стоила бы ему страховки. Стрейндж не мог признаться, что ему было стыдно и неловко идти к врачу, когда госпиталь забит стонущими искалеченными людьми, — какими глазами он смотрел бы на них? Поэтому он слушал врача и молча кивал. Он никого не собирался уверять, и себя тоже, какой он несчастный из-за того, что ему наговорили такие ужасы насчет руки.
Еще там, на Канале, когда каша только заварилась, Стрейндж решил про себя: пока остается хоть малая возможность, он не будет подставлять задницу под пули.
Когда рота готовилась там к первому наступлению на высоту 52, все похватали винтовки. Снабженцы, шоферы, писари, ну и, конечно, Стрейндж со своей кухонной командой. Каждому хотелось участвовать в бою. Двух дней хватило Стрейнджу за глаза. Только последний псих станет соваться в огонь, если он вовсе не обязан. И когда Стрейндж ушел с передовой, за ним сначала потянулись повара и кладовщики. Остальные пришли на другой день. Никто не приказывал им идти в бой. Напротив, они должны находиться в тылу, стеречь ротное имущество и личные вещи и доставлять солдатам горячую пищу. Стрейндж требовал, чтобы это неукоснительно делалось — и только это. У них не всегда получалось с горячей пищей, зато им удалось уберечь от новоприбывшей части продовольственные пакеты с основным запасом и с НЗ. Когда готовилась высадка на Гуадалканале и батальон перебросили на Нью-Джорджию, Стрейндж следовал тому же правилу. В точности выполнять распоряжения, но не больше. И следить, чтобы его подчиненные делали то же самое. Если им прикажут быть на передовой в чертовых джунглях, они будут. Но только в том случае, если прикажут.
Конечно, тебя может стукнуть и во время воздушного налета, они бывали каждый день. Не обязательно, чтобы на передовой. Однако по сравнению с тем, что с тобой может случиться на переднем крае, такая вероятность ничтожна.
Как и многие разумные люди, понаторевшие в счете и словесах, Стрейндж быстро сообразил, что проигрыши и выигрыши в этой войне будут зависеть от процентного соотношения промышленного производства и вообще от средних цифр, а не от героических подвигов. Возможность уцелеть определяется тем же.
И все-таки он остался со своими. В любой момент он мог забежать в медпункт, показать руку и преспокойненько отправиться в тыл, и все-таки он остался со своими. Даже сейчас ему было не по себе от того, что пришлось распрощаться с ротой. Стрейндж был достаточно понятлив, чтобы сообразить, насколько это противоречит здравому смыслу.
Отведя взгляд от ночного моря и темнеющей вдали береговой линии, Стрейндж выпрямился и огляделся вокруг. Вдоволь насмотревшись на родимую землю, народ постепенно расходился. Стрейндж снова облокотился на раму.
После перевода с форта Камехамеха в Скофилд, к Уинчу, и женитьбы изменилось не только житье Стрейнджа — изменились все его жизненные планы. Он смачно сплюнул в окно, ветер подхватил плевок. Вернее, жизненные планы Линды Сью. Я не намерена всю жизнь оставаться женой штаб-сержанта, повторяла она. Накопленные две тысячи надо отложить на после войны и купить ресторанчик. Еще пару годков назад Стрейндж считал, что завербовался на все тридцать лет, а теперь — получит свой ресторан.
На первые же деньги Линда купила машину, нанялась в Гонолулу кассиром в шикарный ресторан, поступила на курсы официантов. И ее получки, и Стрейнджево денежное довольствие — все шло на сбережение. Осенью 1941–го он прикинул, что будет достаточно очередного трехгодичного срока. Тогда он бросит армию, и Линда получит свой ресторан.
Потом, в декабре, напали японцы, но две тысячи долларов были в целости и сохранности дома у Линды. Она добавляла к ним свой заработок и получала, кроме того, сколько разрешалось по его аттестату.
Стрейндж ни с кем не поделился планами насчет ресторана. Ему было неловко говорить, что он собирается бросить армию, и особенно ребят в роте. Пару раз он чуть было не рассказал обо всем Уинчу. Но он помнил, что творилось с Уинчем, когда он сообщил, что женится, и это удерживало его. Как только Уинч не издевался над ним, дежурка ходила ходуном от его гогота и топота. Стрейндж тогда едва не поссорился с Уинчем насмерть.
Он, конечно, знал, что у Уинча где-то есть жена. А может, он развелся. Другие вроде тоже были не в курсе. Но он помнил, как в Форт-Рили по гарнизону ходила высокая женщина с длинной шеей и широченными бедрами, Уинчева жена. Видно, между ними что-то не заладилось, раз Уинч не взял ее с собой на Оаху. Поэтому он опять спустил Уинчу его коленца, хотя и дал понять, что не нужно встревать в чужие дела.
Стрейндж сознавал, что ему не хочется распространяться о ресторане. При мысли навсегда оставить армию ему делалось не по себе. Он вздохнул и медленно выпрямился. Рука ныла по-прежнему. Палуба совсем опустела. Пароход все дальше отходил от побережья, горы скрывались из виду.
Когда сжимаешь или отпускаешь руку, в ладони какая-то глубокая ноющая боль, она захватывает всю кисть и поднимается на предплечье. Надо взять у дежурного сонную таблетку.
Если он будет ходить только верной картой, через шесть месяцев демобилизуется. Война протянется еще долго. Полгода в госпитале, операция — другая, и он на воле. Выходное пособие плюс не выплаченное содержание и плюс денежки, заколоченные Линдой на оборонном заводе в Цинциннати, — как раз хватит, чтобы открыть ресторан. Сразу же, как только он окажется на гражданке. А там и послевоенный бум подоспеет. Порядок!
И все-таки эта перспектива угнетала его. Она и радовала и угнетала одновременно.
Вдобавок у него прямо-таки что-то разрывалось в груди, когда он видел перевязанного, беспомощного Прелла. Разве таким, как он, отчаянным место на больничной койке? А с другой-то стороны, Прелл из тех, кому всегда достается больше других. Молод еще, не все понимает. Нет, видать, начинает понимать.
Интересно, сколько ему годков — парню? Двадцать три или двадцать четыре. Ему-то самому двадцать восьмой пошел.