Только позови
Шрифт:
В финале романа отчуждение героев становится полным и окончательным. Мир, окружающий их, представляется им безумным и бессмысленным: Америка сражающаяся — против Америки богатеющей, кровь и страдания — против роскоши и развлечений, Люксор первый — против Люксора второго. Но им теперь это, в сущности, безразлично. Для них нет места в этом бессмысленном мире. Им остается только уйти из него, и они уходят.
Трагизм судьбы героев Джонса не содержит очистительного и просветляющего начала, как это бывает в классических трагедиях. Он мрачен, безысходен, беспросветен. Особенное качество этого трагизма обусловлено противоречием между убеждениями героев и представлениями автора. Миф о роте — продукт воображения героев. Возникновение и самый характер этого мифа объясняются теми же эфемерными причинами, которые побуждают Прелла, Уинча, Лэндерса, Стрейнджа во что бы то ни стало остаться в рядах армии. В основе мифа лежит опыт американской армейской жизни 30-х годов (как он представлен
Можно предположить, что Джонс и сам питал некоторые иллюзии относительно американской армии довоенного образца. Он не идеализировал военную службу и уже в первом своем романе нарисовал правдивую и временами устрашающую картину солдатской жизни, отягощенной антигуманными армейскими установлениями, бездуховностью, варварской дисциплиной, системой наказаний, опирающейся на садистскую жестокость. Тем не менее, он сохранял веру в «суверенность» вооруженных сил, в то, что армия — самостоятельная и в некотором роде независимая организация, вся деятельность и само существование которой подчинены единственной задаче — защите отечества и демократии, что правительство страны не полномочно использовать ее в каких-либо иных целях. В 1967 году в интервью Н. Олдричу писатель подчеркнул: «Армия, в которую Прюитт вступил в конце 30-х годов, не была еще тем безотказным орудием правительства, каким она стала сегодня». [3] Джонсу казалось, что довоенная армия стояла вне политики, и военная служба представлялась профессией, которая, хоть и подчиняла себе человека целиком, все же оставляла место для человечности, гражданственности, личных и общественных убеждений, при том, конечно, условии, что они не вели к действиям, противоречащим уставу.
3
Цит. по кн.: Writers at Work. The Paris Review Interviews, Third Series. N. Y., 1967, p. 246–247.
Надо полагать, что Джонс заблуждался, хотя кое какие основания для иллюзий у него, очевидно, были. Впрочем, теперь это не столь уж важно, и представления Джонса об армии 30-х годов имеют лишь то значение, что образуют точку отсчета и некий критерий при оценке событий, развернувшихся в последующие десятилетия.
На протяжении 50-х и 60-х годов писатель был свидетелем весьма важных процессов в социально-экономической и политической жизни США, мимо которых не мог пройти ни один мыслящий американец. Речь идет о таких явлениях, как образование военно-промышленного комплекса, подчинение исполнительной власти интересам крупного капитала, присвоение Соединенными Штатами функций «мирового жандарма», строительство военных баз во всех частях света, увеличение численности и оснащения вооруженных сил. Следствием всего этого явилась общая милитаризация национальной жизни, которая сегодня бросается в глаза. Джонс не дожил до президентства Рейгана. Он умер под занавес разрядки и остался в неведении относительно чудовищных военных бюджетов, массового производства нейтронного и химического оружия, откровенно агрессивного внешнеполитического курса США, циничной установки на глобальный ядерный конфликт. Но он понял, конечно, что США постепенно превращаются в милитаристское государство. Опыт Кореи и Вьетнама свидетельствовал о том достаточно красноречиво.
Джонс был противником милитаризма в любых его проявлениях, особенно «военного милитаризма», выступавшего в наиболее откровенных и беспредельно циничных формах. Милитаризация армии, если можно так выразиться, имела для него специфическое значение, ибо он был военным писателем и армейская жизнь составляла ту сферу национальной действительности, которая давала ему материал для творчества.
В цитированном уже интервью Джонс говорил: «Какого черта, война теперь уже не война, а индустрия, комплекс большого бизнеса!» Эта фраза дает нам ключ к пониманию последних разделов романа «Только позови». Она проясняет трагический сдвиг в отношении героев к армии, а стало быть, ко всей своей предшествующей и будущей жизни. Милитаризм, как показывает писатель, противоречит понятиям о ценности человеческой личности, да и сама жизнь человека в условиях «милитаризованной» армии низводится до уровня статистической единицы. Солдат превращается в объект «процесса»; его неповторимая суть растворяется в потоке бумаг, характеристик, бюрократических «форм», которые никто не читает. Всем, в сущности, наплевать, кто он такой и на что способен. Происходит некая компьютеризация армии, учитывающая массу факторов, но решительно не способная учитывать что-либо сопряженное с личностью, идеологией, нравственностью. «Милитаризованная» армия превращается в разрушительную машину, парадоксальным образом открывающую простор для фаворитизма, произвола, предрассудков, то есть для всего античеловечного в человеческих отношениях. Типичнейшим ее порождением на последних страницах романа оказывается капитан Мейхью — самодовольный бездарный тупица, которому наплевать решительно на все, кроме власти и мнения начальства. Представляется существенным, что в сознании одного из главных героев — Лэндерса — Мейхью постоянно ассоциируется с пленным нацистом. Лэндерс относит их обоих к категории людей, алчущих власти. В достижении этой власти и в ее употреблении их не смутят никакие моральные принципы.
Очевидно, что здесь мы тоже имеем дело с некой проекцией. Только теперь она носит ретроспективный характер. Писатель проецирует национальный опыт 50-70-х годов на реальные обстоятельства военных лет. Именно здесь скрыта главная пружина разрушения мифа о РОТЕ. Он распадается не потому, что в роте не осталось прежних солдат и командиров. Как говорится, война есть война, и герои романа должны это понимать. Дело в другом: в новой армии нет места для той системы отношений, которая лежит в основе самого понятия РОТА. Оттого-то беспросветна и мрачна трагедия героев.
Ю. Ковалев
Когда в госпиталь поступала очередная партия раненых, ночной дежурный обыкновенно говорил каждому: «Если чего нужно, только позови».
Прыг — скок, прыг — скок!
Только вышел на порог,
Кто-то дергает шнурок.
Пляшешь куклой — звон по кости! —
Званый в гости на погосте.
Кто же дергает шнурок?
Прыг — скок, прыг — скок!
Книга первая. Транспорт
Глава первая
Слух об этих четверых прошел за месяц до их прибытия. Мы были разбросаны по госпиталям в разных частях страны, и даже удивительно, до чего быстро до нас доходили вести о том, что творилось с ротой. Узнав новость, мы письмами и открытками передавали ее дальше. У нас была собственная система связи, охватывающая всю страну.
На этот раз их было всего четверо. Но зато каких! Уинч, Стрейндж, Прелл и Лэндерс. Наверное, самые замечательные ребята в роте.
Когда пришло известие, мы еще не знали, что всех четверых направляют в одно и то же место. К нам, в Люксор.
Обычно в люксорском госпитале мы узнавали новости первыми. Это потому, что здесь собралась самая большая группа наших. Одно время насчитывалось целых двенадцать человек. Здесь находился нервный узел нашей системы. Мы добровольно взяли на себя эту обузу и добросовестно строчили письма и открытки другим.
Рота была еще там, в джунглях, на Тихом океане, главнее весточки о ней ничего не было. Рота была главнее и реальнее, чем все, что происходило вокруг, главнее, чем то, что происходило с нами самими.
Март Уинч был у нас первым сержантом, старшиной в роте. Джон Стрейндж — начальником кухни-столовой, Марион Лэндерс — ротным писарем. Бобби Прелла два раза разжаловали из сержантов, сейчас он ходил в капралах, но все равно он был самым упрямым и отчаянным в роте. Не просто твердый орешек — запал.
Поразительно, как мы, вернувшиеся с фронта, старались держаться друг друга. Мы были как стайка осиротевших детей, нас раскидала по разным лечебницам какая-то заразная болезнь. И это ощущение заразы не проходило. Вообще-то люди относились к нам хорошо, заботились и все такое, но, притронувшись к нам, бежали мыть руки. Мы были нечистые, что ли, подпорченные. Мы не сердились на них. Мы сами это чувствовали. Мы понимали, почему штатские не хотят смотреть на наши увечья.