Том 06: "Луна Израиля", "Клеопатра", "Жемчужина Востока"
Шрифт:
– Нет же, царственная Клеопатра, тысячу раз нет! – взволнованно воскликнул я, ибо шарф, соскользнувший с шеи Хармионы, действительно выглядел подозрительно. – Я и вправду не знаю, как эта вещица попала сюда. Возможно, одна из женщин, которые здесь убирают, случайно оставила его.
– Вот оно что! – холодно произнесла она и засмеялась звонко, как струящийся ручей. – Конечно, как я сама не догадалась? Ведь у всех рабынь, которые убирают комнаты, есть такие безделицы из лучшего шелка с разноцветной вышивкой, которые стоят в два раза больше, чем его вес в золоте. Я бы и сама не постыдилась надеть такой шарф. Вообще-то он даже кажется мне знакомым, я его на ком-то видела. – Она набросила шелковую ткань себе на плечи и расправила концы своими белыми руками. – Постой, тебе наверняка кажется, что я совершила святотатство, накинув шарф твоей возлюбленной на свои недостойные плечи. Возьми, Гармахис. Забери его и спрячь у себя на груди. Поближе к сердцу!
Я взял проклятый шарф и, пробормотав про себя слова, которые лучше не передавать, ступил на открытую площадку, казалось, поднимающуюся прямо в небо, с которой наблюдал за звездами, скомкал шарф и бросил вниз. Ветер подхватил его и унес в небеса.
Увидев это, царица снова рассмеялась.
– Подумай, Гармахис, – воскликнула она, – что скажет женщина, когда узнает, что знак ее любви был так легкомысленно, непочтительно выброшен. Может быть, Гармахис, ты и с моим венком так поступишь? Смотри, розы уже увяли. Выбрось. – Она наклонилась, взяла венок и протянула его мне.
Я был до того раздосадован, что хотел бросить венок вслед за шарфом, но все же одумался.
– Нет, – сказал я спокойнее. – Это подарок царицы, и я сохраню его. – В этот миг я заметил, как занавес колыхнулся. Сколько раз потом я жалел, что произнес тогда эти пустые слова, оказавшиеся роковыми.
– Благодарю тебя, Бог любви, за столь милостивый поступок! – промолвила она и странно посмотрела на меня. – Но довольно шутить. Выйди на площадку, скажи, что предвещают мне звезды сегодня. Я всегда любила звезды, такие чистые, холодные, такие сверкающие, такие далекие… Бесконечно далекие от нашего суетного мира. Мне всегда хотелось жить среди них, хотелось, чтобы ночь убаюкивала меня на своей черной груди, чтобы я могла, забывая о себе, вечно всматриваться в лик бесконечности, озаренной сиянием звезд. Кто знает, Гармахис, быть может, эти звезды сотворены из той же материи, что и мы, и, соединенные с нами невидимыми нитями мироздания, в самом деле управляют нашей судьбой, когда катятся по небу, совершая предначертанный им путь, увлекая нас за собой. Знаешь греческий миф о человеке, который захотел стать звездой? Может, это случилось на самом деле? Быть может, эти крошечные огоньки – действительно человеческие души, только ставшие чище и светлее, которые из царства вечного покоя озаряют кипение мелких страстей и суетливую землю? Или это светильники, подвешенные к небесному своду, к которым каждую ночь какое-нибудь темнокрылое божество прикасается своим извечно горящим огнем, и они ярко и благородно вспыхивают ответным пламенем, а в мире наступает ночь? Поделись со мной своей мудростью и открой мне смысл этих чудес, мой слуга, ибо мои познания невелики. Но у меня большое сердце, и я наполнила бы его знаниями, многое поняла бы, если бы нашла учителя.
Радуясь, что разговор повернул в более безопасное русло, и удивляясь тому, что Клеопатре свойственны такие глубокие, возвышенные мысли, я начал рассказывать ей то, что было дозволено. Я поведал ей о том, что небо – это жидкая масса, обволакивающая землю и покоящаяся на мягких упругих воздушных столпах, и о том, что за ними простирается небесный океан Нут, по которому планеты, точно корабли, плавают по своим орбитам, совершая круговорот. Я многое рассказал ей. Рассказал я ей и о том, почему, повинуясь вечным законам движения светил, планета Венера, которую мы называем Донау, когда появляется на небе как утренняя звезда, становится прекрасной и лучистой звездой Бону, когда загорается на вечернем небе. И пока я стоял на балконе и говорил, она сидела, сложив руки на коленях, и не спускала глаз с моего лица.
– Так, значит, – наконец заговорила она, – Венеру можно видеть и на утреннем, и на вечернем небе. Что ж, это правда, она повсюду, хотя больше всего предпочитает ночь. Но тебе наверняка не нравится, когда я использую для звезд латинские названия. Давай разговаривать на древнем языке Кемета, я его хорошо знаю. Заметь, я первая из всех Лагидов, кто выучил его. – И она продолжила говорить на моем родном языке. Едва заметный иностранный акцент делал ее речь только мелодичнее. – Хватит о звездах, ибо они переменчивы и коварны и, возможно, даже сейчас, в эту минуту, замышляют недоброе против тебя или против меня, а быть может, и против нас обоих. Хотя мне нравится, как ты говоришь о них, потому что при этом с твоего лица слетает мрачное облако угрюмой задумчивости, оно становится чище и выглядит живее и человечнее. Гармахис, ты чересчур молод, чтобы заниматься такой серьезной наукой. Думаю, тебе следует найти более веселое занятие. Юность бывает лишь раз, зачем же ее тратить на тяжкие раздумья? Время размышлять настанет тогда, когда мы уже не сможем действовать. Скажи, сколько тебе лет, Гармахис?
– Мне двадцать шесть лет, о царица, – ответил я. – Я родился летом, в третий день первого месяца сезона шему.
– Как? – удивленно воскликнула она. – Значит, у нас одинаковый возраст, день в день, потому что мне тоже двадцать шесть лет, и я тоже родилась в третий день первого месяца сезона шему. Что ж, можно сказать, что нашим родителям не должно быть стыдно за нас, мы не посрамили их. Но, если я – самая красивая женщина Египта, я думаю, что во всем Египте не сыскать мужчины сильнее, красивее и ученее тебя, Гармахис. Как удивительно, что мы родились в один день! Наверняка это знак того, что судьба недаром свела нас, что мы должны стоять рядом, – я как царица, а ты, Гармахис, быть может, как один из самых крепких столпов моего трона, чтобы приносить друг другу счастье.
– Или, может быть, беду, – ответил я, отворачиваясь, потому что ее сладкие речи терзали мой слух, жгли мои уши, и я не хотел, чтобы она видела, как у меня горит лицо.
– Нет, нет, не накликивай беду, Гармахис. Сядь рядом со мной, давай поговорим не как царица и ее поданный, а как друзья. Сегодня на пиру ты рассердился на меня из-за того, что я надела на тебя этот венок, решив, что я издеваюсь, разве не так? Но поверь, это была просто шутка. Если бы ты знал, как нелегко бремя монархов и как уныла их жизнь и утомительны обязанности, ты бы не разгневался, а понял, что этой простой, безобидной шуткой я попыталась всего лишь немного развеять скуку. До чего неинтересны и скучны все эти царевичи, вельможи и напыщенные чванливые римляне! В глаза мне они называют себя моими рабами, клянутся в преданности, а у меня за спиной насмехаются надо мной и говорят, что я прислуживаю их триумвирату или их империи, или республике, смотря кого колесо судьбы, вращаясь, вознесет наверх. Среди этих окружающих меня людей, дураков, нахлебников и марионеток, после того как их трусливые мечи изрубили Цезаря, которого весь мир не мог одолеть, не осталось ни одного настоящего мужчины, ни единого мужественного человека. И я вынуждена их стравливать между собой, надеясь, что это не позволит Египту попасть им в руки и, может быть, спасет хоть нас. А что я за это имею? Вот моя награда: все мужчины говорят обо мне дурное, а мои подданные, я это знаю, ненавидят меня! Да, я думаю, хоть я и женщина, они бы давно убили меня, если бы только нашли способ!
Она замолчала, прикрыв глаза рукой, и я был этому рад, потому что от ее слов я съежился на скамье рядом с ней.
– Обо мне думают плохо, люди осуждают меня, я знаю, и называют блудницей, хотя упрекнуть могут лишь в том, что я оступилась единственный раз в жизни, полюбив величайшего человека на земле, и от любви непреодолимая страсть действительно разгорелась у меня в сердце, но горела она священным огнем. Бессовестные александрийские сплетники готовы клясться, что я отравила моего брата Птолемея, которого римский сенат против всех человеческих законов насильно навязал в мужья мне, его сестре! Но эти обвинения – неправда. Он заболел и умер от лихорадки. Мало того, они говорят, что я собираюсь убить и Арсиною, свою сестру, которая, скорее, меня бы убила, если бы у нее была такая возможность, – но и это отвратительная ложь! Хоть она и ненавидит меня, не желает знать, я нежно люблю свою сестру. Да, все думают обо мне плохо, осуждают меня, хоть тому и нет причин. Даже ты думаешь обо мне плохо, Гармахис, и осуждаешь меня.
О Гармахис, перед тем как судить, вспомни, что такое зависть! Это мерзкая хворь разума, разъедающая душу, которая заставляет желчных ничтожеств все видеть в извращенном свете… Видеть Зло на открытом лике Добра и искать грязные пятна на чистом лоне невинности! И всюду видеть Порок! Подумай о том, Гармахис, каково это находиться над толпой негодяев, над любопытной и бесчестной чернью, которая ненавидит тебя за твое богатство и твой ум, скрежещет от ярости зубами и пускает стрелы лжи под прикрытием собственного ничтожества. У них нет крыльев, чтобы взлететь, и, видя что-то возвышенное, они жаждут низвести все высокое и благородное до своего уровня, опошлить и втоптать в грязь.
Не спеши думать плохо о великих, в каждом слове, в каждом поступке которых миллионы злых ушей и враждебных глаз выискивают мелочные, самые безобидные ошибки, а о каждой даже самой незначительной провинности торжественно трубит миллион глоток, пока по миру не разносится злорадная весть о страшном грехе и якобы совершенном преступлении. Не говори сразу: «Это так, это наверняка так, они правы», спроси: «А правда ли это? Действительно ли все было так?» Суди справедливо и осторожно, Гармахис, как судила бы я, окажись на твоем месте. Помни, что царица не бывает свободной, не принадлежит себе, она всего лишь инструмент, оружие, игрушка в руках тех политических сил, которые творят историю и заполняют ее страницы. О Гармахис, стань мне другом – другом и советником, – другом, которому я могла бы безраздельно доверять, ибо здесь, в этом многолюдном дворце, нет души более одинокой, чем моя. Тебе я доверяю, в твоих спокойных глазах я вижу верность. Я хочу высоко поднять тебя, Гармахис. Мне невыносимо мое душевное одиночество! Я должна найти человека, который понимал бы меня и которому я могла бы рассказывать о том, что лежит у меня на сердце, не опасаясь предательства. У меня есть недостатки, я сама знаю, но я достойна верности, твоей преданности, потому что среди плохих семян в моей душе есть и доброе зерно. Скажи, Гармахис, ты чувствуешь сострадание ко мне, сжалишься ли ты над моим одиночеством, станешь ли другом той, у которой поклонников, придворных, рабов, слуг столько, что и сосчитать нельзя, но нет ни одного настоящего друга? – Она подалась ко мне, легко коснулась моей руки и посмотрела на меня своими чудесными фиалковыми глазами.