Том 06: "Луна Израиля", "Клеопатра", "Жемчужина Востока"
Шрифт:
Я был подавлен. Когда я подумал о завтрашнем вечере, боль, стыд и печаль захлестнули меня. Я – ее друг! Она выбрала меня! Я – тот, у кого на груди уже спрятан приготовленный для убийства кинжал! Я наклонил голову, и из моей груди вырвался то ли всхлип, то ли стон.
Но Клеопатра, полагая, что я просто потрясен ее неожиданно свалившейся на меня милостью, ласково улыбнулась и сказала:
– Уже поздно. Завтра вечером, когда ты принесешь мне предсказания, мы продолжим разговор, о Гармахис, мой друг, и ты дашь мне ответ. – И она подала руку для поцелуя. Не помня себя, в смятении, я поцеловал ее, и в следующий миг она ушла.
Я словно во сне проводил ее взглядом, оставшись стоять как завороженный.
Глава VI
О ревности Хармионы, о смехе Гармахиса, о подготовке к кровопролитию и о вести, которую передала Гармахису Атуа
Я стоял, погрузившись в раздумья. Потом случайно мой взгляд упал на венок из роз, и я поднял его. Не знаю, как долго я так простоял, но когда мои глаза наконец оторвались от венка, я увидел Хармиону, о которой совсем позабыл. И хотя тогда мне это не показалось чем-то важным, я заметил, что лицо ее горит, как будто от гнева, и она постукивает ногой по полу.
– Ах, это ты, Хармиона! – сказал я. – Что с тобой? Ты злишься? Из-за того, что так долго простояла в нише? Ты же могла незаметно уйти, когда мы с Клеопатрой выходили на площадку.
– Где мой шарф? – спросила она, обжигая меня гневным взглядом. – Я уронила здесь свой шелковый вышитый шарф.
– Шарф? Но разве ты не видела? Клеопатра начала расспрашивать меня о нем, и я его выбросил с башни.
– Я это видела, – ответила девушка. – И слишком хорошо видела. Ты выбросил мой шарф, но вот венок из роз… Его ты не стал выбрасывать. Конечно, ведь это «подарок царицы»! Поэтому царственный Гармахис, жрец Исиды, избранник богов и коронованный фараон, преданный земле Кемет, посвятивший себя возрождению и процветанию Египта, сберег его и отныне будет им любоваться. А что там мой шарф? Его он выбросил с башни, стоило только этой развратной царице улыбнуться!
– О чем ты говоришь? – спросил я, удивленный горечью в ее голосе. – Я не понимаю твоих загадок, разгадай мне их.
– Ты не понимаешь, о чем я говорю? – Она вскинула голову, показав плавный изгиб белой шеи. – Да ни о чем! О самом главном! Понимай это как хочешь. Неужели ты так простодушен? Хочешь знать, о чем я говорю, Гармахис, мой брат и господин? – продолжила она твердым глухим голосом. – Так я скажу: тебе грозит большая опасность. Клеопатра опутала тебя своими роковыми чарами. Еще немного, и ты полюбишь ее, Гармахис! Полюбишь ту, которую завтра должен убить! А пока стой и смотри как завороженный на венок, который ты держишь в руке, венок, который ты не смог выбросить следом за моим шарфом… Разумеется, ведь он только сегодня был на голове Клеопатры! К его запаху роз примешался аромат волос любовницы Цезаря. Цезаря и других мужчин! Прошу, мой Гармахис, скажи, как далеко у вас зашло там, на площадке, а то мне из моего укрытия ничего не было видно и слышно? Это прекрасное местечко для влюбленных, не так ли? Да и время, согласись, подходящее! Значит, сегодня Венера царит над всеми звездами?
Все это она произнесла со спокойным, даже скромным видом, мягко, ласково, хотя слова ее звучали так ядовито, что каждый звук жег мне сердце. Ее речь меня так разозлила, что я не мог ей сразу достойно ответить.
– Как хитро ты рассчитал, ничего не упустишь, – продолжила она, видя мое замешательство. – Сегодня ты целуешь губы, а завтра заставишь их замолчать навеки! Тебе подвернулся удобный случай, и ты воспользовался им. Очень достойный и благородный поступок!
Тут наконец ко мне вернулся дар речи.
– Как ты смеешь так со мной разговаривать? – вскрикнул я. – Ты что, забыла, кто ты и кто я? Как ты можешь осыпать меня своими глупыми мелочными упреками?
– Я помню, кем тебе надлежит быть, – быстро ответила она. – О том, кто ты сейчас, я не говорю. Конечно же, ты один это знаешь лучше всех. Ты и Клеопатра!
– Как это понимать? О чем ты говоришь? – сказал я. – Разве меня нужно винить, если царица…
– Царица! У нашего фараона есть царица?
– Если Клеопатра приходит сюда и затевает беседы…
– О звездах, Гармахис. Конечно, только о звездах, о розах и больше ни о чем!
Не помню, что я после этого говорил, ибо, хоть я и был в смятении, язвительные речи девушки и ее невозмутимый тон привели меня в бешенство. Но знаю только, что говорил я с ней так сурово, что она испуганно сжалась, как перед дядей Сепа, когда он бранил ее за греческий наряд. И так же, как в тот раз, она заплакала, только еще жалостливее и еще громче.
Наконец я замолчал. Мне стало стыдно за свой гнев, но в душе у меня продолжало клокотать, а сердце щемило от обиды, потому что даже в слезах она продолжала ядовито отвечать, а женские стрелы на редкость остры.
– Не разговаривай так со мной! – всхлипывала она. – Это жестоко… Это не по-мужски! О, я забыла, ты ведь всего лишь жрец, не мужчина… Разве только с Клеопатрой!
– Какое ты имеешь право так оскорблять меня? – сказал я. – И что ты хочешь этим сказать?
– Какое я имею право? – спросила она, устремив на меня темные глаза, полные слез, скатывающихся по ее нежным щекам, как капли утренней росы по лепесткам лилии. – Какое я имею право? Неужели ты ослеп, Гармахис? Неужели ты действительно не понимаешь, по какому праву я так разговариваю с тобой? Значит, я должна тебе объяснить. Так принято в Александрии, где такое признание не считается преступлением. Я так говорю по первому и священному праву женщины… По праву любви, по праву моей великой, безграничной любви к тебе, которую ты, похоже, вовсе не замечаешь… По праву моего счастья и моего позора. О, не гневайся на меня, Гармахис, не отворачивайся от меня, не называй меня легкомысленной, потому что правда наконец вырвалась из меня и потому что я вовсе не такая. Я такая, какой ты меня захочешь сделать. Я как глина в руках гончара, и тем, что ты вылепишь из меня, тем я и буду. В душе моей дует благодатный ветер, который примчит меня в чудесные края, о которых я и не мечтала, если ты захочешь стать кормчим моего корабля. Но если я потеряю тебя, я потеряю все то, что сдерживает все худшее во мне, что держит меня на плаву… И тогда пусть этот корабль разобьется и утонет! Ты не знаешь меня, Гармахис. Ты не видишь, какое большое сердце бьется в моем хрупком теле, какие в нем борются могучие силы. Для тебя я всего лишь обычная женщина, хитрая, своенравная, пустая. Но поверь мне, это не так. Поделись со мной своими самыми возвышенными мыслями, и я разделю их, скажи, какая загадка гложет тебя, и я помогу тебе разгадать ее. Мы с тобой одной крови, и любовь может сгладить наши мелкие различия и действительно слить воедино. У нас одна и та же цель, мы любим одну землю, нас связывает одна и та же клятва. Открой мне свое сердце, Гармахис, посади рядом с собой на трон Верхнего и Нижнего Египта, и я обещаю, что вознесу тебя туда, где еще не бывал ни один человек. Но если ты откажешь и отвергнешь меня, трепещи, потому что я низвергну тебя в прах! Итак, Гармахис, презрев наши обычаи и забыв свою девичью гордость, я открыла тебе свое сердце. Сделала я это, потому что увидела искусство прекрасной царицы Клеопатры, этого живого воплощения коварства, которая ради забавы решила покорить глупого астронома. Теперь ответь мне, я жду. – Она сжала руки, сделала один шаг ко мне и посмотрела мне в лицо, бледная и трепещущая.
На какое-то время я онемел, потому что волшебство ее голоса и сила ее слов потрясли меня, как прекрасная, переворачивающая душу музыка. Если бы я любил эту женщину, она наверняка зажгла бы меня своим огнем, но я не испытывал к ней и капли любви, а изображать страсть не мог. Потом у меня в голове завертелись разные мысли, и мне почему-то стало смешно, как бывает в минуты, когда нервы напряжены до предела. За какую-то долю мгновения в моей голове пронеслись мысли о том, как она в тот вечер надевала мне на голову венок из роз, о шарфе и о том, как я его выбросил с башни. Я подумал о том, как Хармиона из своего тайника наблюдала за тем, что она считала искусством Клеопатры, вспомнил горькие, злые речи. А потом я представил, что сказал бы дядя Сепа, если бы увидел и услышал ее сейчас, и подумал о том странном, запутанном положении, в которое я попал, словно в ловушку. У меня вырвался смех, и этот смех глупца стал предвестием моей погибели!
Она сделалась еще бледнее – такими бледными бывают только мертвые, – и на лице ее появилось такое выражение, что мое веселье тут же закончилось.
– Мои слова кажутся тебе смешными, они позабавили тебя, Гармахис? – промолвила она тихим, срывающимся голосом, опустив глаза.
– Нет, – ответил я. – Нет, Хармиона, прости, что я засмеялся. Это был скорее смех отчаяния, ибо что я могу тебе сказать? Ты такими возвышенными словами и так взволнованно говорила о себе, о том, на что ты способна, – мне ли говорить тебе о том, кто ты?