Том 06: "Луна Израиля", "Клеопатра", "Жемчужина Востока"
Шрифт:
Она вся сжалась, и я замолчал.
– Говори, – промолвила она.
– Тебе как никому известно, кто я и что мне предстоит выполнить, ты лучше других знаешь, что я посвящен Исиде и по божественным законам не могу даже думать о тебе и тем более любить тебя.
– Да? – произнесла она чуть слышно, по-прежнему не отрывая взгляда от пола. – Конечно, я все знаю. Но я знаю и то, что ты нарушаешь свой обет, если не поступками, так в душе, твои клятвы тают, как облака в небе, Гармахис. Ты любишь Клеопатру!
– Ложь! – вскричал я. – Распутная девка, ты хочешь соблазнить меня, заставить забыть о долге, чтобы мое имя покрылось позором! Поддавшись страсти и честолюбию или просто из-за любви к злу, ты не постыдилась нарушить запреты девичьего целомудрия, чтобы признаться в любви. Смотри только, не зайди слишком далеко! Если ты хочешь услышать ответ, вот он, такой же прямой, как твой вопрос. Хармиона, нас связывает только долг, который нам предстоит выполнить, долг перед страной и священные клятвы, принесенные мной, – и больше ничего! Можешь сколько угодно бросать на меня свои нежные взгляды – мое сердце не станет биться быстрее ни на один удар. После этого я не смогу испытывать к тебе и дружеских чувств, ты перестала быть моим другом. Сказать правду, отныне я даже не доверяю тебе. Но повторю тебе еще раз, берегись! Ко мне можешь относиться как хочешь и вредить мне, но если ты хотя бы пальцем пошевелишь, чтобы помешать выполнению нашего святого дела, в тот же день ты умрешь. Это все. На этом игра закончена?
Пока я, ослепленный гневом, говорил, она, закрыв глаза руками, постепенно отступала и отступала назад, пока не прижалась к стене спиной. Но, когда я замолчал, она опустила руки и посмотрела на меня. Лицо ее было похоже на лик мраморной статуи, только вокруг огромных горящих, как раскаленные угольки, глаз темнели фиолетовые тени.
– Не совсем закончена, – тихо произнесла она. – Арену еще нужно посыпать песком, – она имела в виду, что после боев гладиаторов засыпают мелким песком оставшиеся пятна крови. – Не расходуй свою злость на столь недостойное создание, как я, – продолжила она. – Я бросила кости и проиграла. Vae victis! Ах, vae victis! [20] Дай мне кинжал, который ты прячешь у себя на груди, чтобы я могла покончить со своим позором здесь и сейчас. Не даешь? Тогда еще одно слово, о царственный Гармахис: если можешь, забудь о моих глупых словах и никогда не бойся меня. Я, как и раньше, буду повиноваться тебе во всем и служить нашему общему делу. А теперь прощай!
20
Горе побежденным (лат.).
И она ушла, придерживаясь рукой за стену. Я прошел в свою комнату, бросился на ложе и застонал от горькой тоски на сердце. Увы, мы строим планы, медленно, камень за камнем, возводим здание своей надежды, не думая о том, каких жильцов время поселит в нем. Кто, кто из нас может предвидеть непредвиденное и защитить себя от него?
Спустя какое-то время я заснул, и сны мои были тревожными. Когда я проснулся, через окно уже струился свет дня кровавой развязки нашего заговора, и на пальмах в саду весело пели птицы. И как только я проснулся, меня охватило ощущение надвигающейся беды, ибо я сразу вспомнил, что сегодня, прежде чем этот день станет достоянием прошлого, мои руки обагрятся кровью, да, кровью Клеопатры, которая считает меня своим другом и доверяет мне! Почему я не мог возненавидеть Клеопатру, как мне следовало? Когда-то этот акт возмездия я видел в праведном сиянии славы и жаждал совершить этот подвиг. Но теперь… Но теперь, если честно, я бы с радостью отказался от своего наследного права на трон, от своего царского происхождения, лишь бы избавиться от этой обязанности! Увы! Спасения не было, и я знал это. Я должен испить эту чашу до дна, или мое имя навек будет покрыто позором. Я чувствовал, что Египет и египетские боги наблюдают за мной. Я помолился моей небесной матери Исиде, чтобы она придала мне силы довести начатое до конца. Я молился так, как не молился никогда раньше, но – о чудо! – ответа не последовало. Как же такое могло случиться? Почему? Что ослабило связующую нас нить настолько, что первый раз в жизни богиня не снизошла до ответа своему любимому сыну и избранному служителю? Возможно ли, что в своем сердце я согрешил против нее? Как там Хармиона говорила – я люблю Клеопатру? Неужели эта мука может быть любовью? Нет! Тысячу раз нет! Это сама природа восстает против предательского и кровавого деяния. Богиня просто испытывает мою силу. Или, быть может, она тоже отворачивает свой благой божественный лик от тех, кто замышляет убийство?
Объятый страхом и отчаянием, я встал и начал заниматься своими делами, как человек, лишенный души, как будто это был не я. Я выучил наизусть роковые списки и повторил план действий. Я даже подобрал слова для речи, с которой завтра я как фараон должен был обратиться к своему народу, поразив весь мир.
«Граждане Александрии, жители страны Египет, – начиналась она. – Клеопатра из македонской династии Лагидов по воле богов поплатилась за свои преступления…»
Все это и другое я делал будто во сне, но это был словно не я, без желания и воли. Мною двигала сила, которая была не внутри меня, а шла снаружи. Так проходили минуты. В третьем часу пополудни я, как было условлено заранее, отправился в дом дяди Сепа, тот самый дом, куда меня привели, когда три месяца назад я впервые прибыл в Александрию. Там уже тайно собрались предводители, которые должны были возглавить мятеж в Александрии, их было семеро. Когда я вошел и были закрыты дверные запоры, они пали ниц и воскликнули: «Слава фараону!», но я попросил их подняться, сказав, что я пока не фараон – цыпленку еще только предстояло вылупиться из яйца.
– Это верно, принц, – сказал мой дядя, – но этот цыпленок уже проклюнулся. Не напрасно Египет столько лет высиживал это яйцо, если сегодня вечером ты нанесешь свой удар кинжалом. Да и что может помешать тебе? Теперь уже ничто не остановит нас на пути к победе!
– На все воля богов, – ответил я.
– Нет, – сказал он. – Боги препоручили свою волю смертному – тебе, Гармахис, – и она будет исполнена. Вот окончательные списки. Тридцать одна тысяча человек, способных держать оружие, готовы подняться, как только придет весть о смерти Клеопатры и о твоей коронации. Не пройдет и пяти дней, как каждая цитадель Египта будет в наших руках, и тогда чего нам бояться? Рима? Рим нам не страшен: у него своих дел хватает; к тому же мы заключим союз с триумвиратом и, если будет нужно, купим их дружбу. Денег в нашей земле много, и если потребуется больше, ты, Гармахис, знаешь, где хранится запас на черный день на нужды Кемета, в каком тайном месте, о котором не знают римляне. Кто может навредить нам? Никто. Может быть, в этом беспокойном городе кто-то попытается бороться или существует еще один заговор, участники которого захотят посадить на трон Арсиною. Поэтому с Александрией нужно поступить сурово, возможно, если понадобится, ее даже придется стереть с лица земли. Что касается Арсинои, завтра, как только станет известно о гибели царицы, мы пошлем людей, которые тайно убьют ее.
– Но остается мальчик, Цезарион, – заметил я. – Это двойная опасность: Рим может заявить через него о своих правах, потому что он сын Цезаря, к тому же ребенок Клеопатры унаследует все ее права. Это очень опасно.
– Не бойся, – успокоил меня дядя, – завтра Цезарион присоединится к тем, кто будет ждать его в Аменти. Я это уже подготовил. Птолемеев нужно истребить под корень, чтобы это пр'oклятое дерево не дало больше ни одного ростка.
– А нельзя найти другой способ, без убийств? – печально спросил я. – У меня болит сердце, когда я думаю о реках крови, которые прольются. Я хорошо знаю мальчика. От Клеопатры он унаследовал внутренний огонь и красоту, а от Цезаря острый ум. Убивать его – преступление.
– Не будь так малодушен, Гармахис, – строго произнес дядя. – Что тебя тревожит? Я не узнаю тебя. Откуда эта жалость? Если мальчик действительно такой, как ты говоришь, тем больше оснований от него избавиться. Или ты хочешь взрастить молодого льва, который, повзрослев, разорвет тебя и займет твой трон?
– Да будет так, – сказал я со вздохом. – По крайней мере он не будет мучиться и отправится в Аменти невинным. Давайте теперь обсудим дальнейшие планы.
Мы долго держали совет, как в каждом конкретном случае поступить, и наконец, осознав величие минуты и проникшись сознанием нашей великой цели, я почувствовал, что сердце мое вновь оживает и наполняется былым духом. Наконец, все было обговорено, предусмотрено и устроено так, что даже малейшая неудача исключалась. Мы решили, что, если по какой-то непредвиденной причине мне не удастся убить Клеопатру сегодня ночью, исполнение нашего замысла перенесется на завтра, ибо смерть Клеопатры должна была стать сигналом к началу действий по всей стране. Закончив совет, мы снова встали и, положив руки на священный символ, принесли клятву, которую нельзя здесь записать. А после этого дядя со слезами надежды и счастья в черных проницательных глазах поцеловал меня и благословил, сказав, что с радостью отдал бы свою жизнь – да что там, сто жизней, если бы они у него были! – за то, чтобы увидеть, как Египет снова станет свободной страной, а я, Гармахис, потомок и наследник древнего царского рода, займу трон. Он любил отчизну бескорыстно, самозабвенно, для себя ничего не просил и готов был пожертвовать всем ради священной цели. Я тоже поцеловал его, и на этом мы расстались. Это был последний раз, когда я видел живым того, кто заслужил вечный покой, в котором отказано мне.
Я ушел и, поскольку до начала еще оставалось время, стал ходить по улицам огромного города от одного места к другому, замечая расположение городских ворот и мест, где должны собираться наши воины. Наконец я оказался на том причале, на который сошел, прибыв в Александрию, и увидел судно в открытом море. Пока я, чувствуя тяжесть на сердце, наблюдал за ним, мне вдруг захотелось оказаться там, на борту, чтобы эти белые крылья унесли меня к каким-нибудь далеким берегам на край света, где я мог бы жить, никем не узнанный, и умереть, забытый всеми. Еще я увидел другое судно, приплывшее по Нилу, с которого на причал вереницей сходили пассажиры. Какую-то минуту я смотрел на них, и как только в голове у меня мелькнула мысль, не из Абидоса ли эти люди, я услышал у себя за спиной знакомый голос.
– Ла-ла! – воскликнул голос. – Вот так город! Как тут такой старухе, как я, искать счастье? И как же мне разыскать в такой толпе знакомых, к которым я приехала? Это все равно, что искать тростник в свитке папируса [21] . Пойди прочь, мошенник, и оставь в покое мою корзину с целебными травами или, клянусь богами, я тебя ими так полечу, что тебе мало не покажется!
Я в изумлении обернулся и оказался лицом к лицу с моей няней, старой Атуа. Она узнала меня сразу – я увидел, как она вздрогнула, – но вокруг нас были люди, поэтому больше ничем она своего удивления не проявила.
21
Папирус делался из истолченных стеблей тростника.