Том 1. Повести и рассказы
Шрифт:
Мать – большая, высокая, светлоглазая, белобровая (Николай в нее удался), а отец был маленький, сухонький, чернявый, кареглазый (на него Мотька похожа). Говорят, отца не достали из шахты, наверно, сильный был обвал, так и лежит он под землей Донбасса, где-то возле Константиновки. Работы и дома, в Запорожье, хватало, чего он поехал на шахты… На редкость непоседливый был мужчина – перед Донбассом то на Иртыш его носило плоты гонять, то в Грузию на шабашку – дома в селах строить. Руки у отца были золотые, это Николай хорошо помнил, – он тебе и плотник (в шахте крепильщиком работал), и каменщик, и печник, и столяр, и слесарь. Такому везде почет и уважение, такой везде нужен, а ему все не сиделось на месте, все его будто какой зуд мучил. Николаю вроде бы
Двенадцати неполных лет попытался Николай убежать из дому, и не потому, что было плохо в родных стенах, просто хотелось чего-то эдакого, приключений. Он отъехал на товарняке километров тридцать, на первой же большой станции его сняли и, замурзанного, злого, голодного, доставили попутной дрезиной в город: домой привел милиционер. Мать задала такую лупку, что больше он не пытался повторить свой подвиг. Четырнадцати лет пошел учиться в фабзауч, к семнадцати получил профессию прокатчика на металлургическом заводе, восемнадцати завербовался на Север строить химкомбинат, и с тех пор дома его поминай как звали! На стройке освоил Николай шоферское дело, оказавшееся для него родным. За восемь предвоенных лет где только не был, на каких дорогах не крутил баранку – и в Монголии, и в Подмосковье, и на Кавказе, а домой, стыдно сказать, так и не удосужился приехать… И чего каждый год откладывал – сейчас даже непонятно! По матери ведь скучал, бывало, и по сестре, и по родным местам. Да все казалось – и завтра будет не поздно. Теперь вот, может, и свидеться не придется, теперь они под немцем – страшно сказать, может, и нет уже на белом свете ни матери, ни сестры?! И родных забросил, и своей семьи не нажил… Все летал и летал с места на место, чисто перекати-поле. Если мать жива, если жива Мотя, то непременно говорят между собой: «Где там нашего Кольку носит?» А если их нет… тогда никто и не вспомнит. Не то что жены или любимой, даже просто знакомой женщины, к которой бы тянулось сейчас сердце, не осталось в прошлой Николаевой жизни. Хоть вроде и привечали его бабы, а вспомнить некого… Сам виноват – все его куда-то несло, несло, сносило в сторону от оседлой жизни. И теперь, в двадцать шесть, он казался самому себе очень пожившим, почти старым человеком, которому не сложить уж семейного счастья… Одна отрада – крути баранку.
Чому ж я нэ сокил,Чому ж нэ лэтаю…Утром авторота прибыла в заспанный равнинный городок Хасавюрт. Втиснувшись в желтую от пыли змеистую улочку, колонна остановилась. Бойцы спрыгивали с машин, разминали затекшие ноги, садились в тени саманных стен на теплую землю отдохнуть. Шоферы, достав из-под сидений самоделковые резиновые ведра из камер, бежали к чугунной колонке набрать воды.
– Старшина! Кто давал право «королей» возить? – увидев старуху, крикнул пробегавший мимо помпотех лейтенант Зворыкин.
– Який же це «король», товарищ лейтенант, це же старуха.
– Не разговаривать! Снять немедленно! – кричал лейтенант, и белесые его глаза гневно светлели. (Он был еще совсем свеженький, только из училища, не прокопченный пороховым дымом, и война только собиралась научить его общению с подчиненными.)
– У, злыдень, – неслышно процедил ему вслед старшина. – Слазь, мать, не дозволяе дале передвижение.
Патимат смотрела на него острыми черными глазами. Он знаками объяснил, что везти ее дальше не может. Она поняла, торопливо слезла с машины, навьючила свой мешок на спину, взяла ружье.
– Ты,
Патимат не понимала его и только кивала согласно, а уйти не могла, потому что боялась его обидеть – уйти прежде, чем договорит мужчина.
Старшина больше не находил что сказать, запрыгнул в кузов и, достав из ящика два куска хозяйственного мыла, протянул их старухе.
– Баркала! [7] – сказала старуха и взяла мыло.
7
Баркала – спасибо (аварск.).
– Вот такие дела, – Николай развел руками.
– По машинам! – пронеслось по колонне.
– Счастливо, мать! – хрипло выкрикнул старшина и, резко открыв дверцу, опустился на разогретое солнцем сиденье.
Едко пахнуло в горячем воздухе из выхлопных труб; поднимая пыль, колонна выползла из желтой шкуры улицы.
Медленно двигалась автоколонна, и уже на третьем километре закипела вода в радиаторе полуторки Николая.
Старшина вывел машину на обочину, остановился. Колонна ушла. Николай отвернул пробку радиатора: хлопнул выстрел, кипятком плеснуло на капот.
«Степь. Воды здесь не будет. Придется ждать, пока остынет», – подумал Николай и полез под машину проверить рулевое управление: заметил он, что на поворотах руль что-то водило в сторону.
Под машиной было низко и уютно. Старшина лег на спину, потянулся. «Вздремнуть бы, – подумал, – всю ночь за бубликом».
Старшина лежал, боролся с дремой и ничего не делал. Мимо прошли знакомые босые коричневые ноги. Николай вылез из-под машины.
– Эй!
Патимат обернулась.
– Давай, давай, мыслимо ли топать? – Он схватил старуху за руку и потянул к машине.
Патимат снова сидела на мешках со старым солдатским бельем и думала о том, какие эти русские непонятные люди.
Колонну они догнали и долго ехали в туче пыли, по праву последних.
В Гудермесе новобранцы, которых перебрасывала авторота, должны были грузиться в эшелоны, и машины опустели. Прошел слух, что здесь будут стоять суток двое, пока не получат грузы. Слух этот подтвердил Николаю ротный писарь Семен, его земляк.
Бойцы повеселели, подумывали отдохнуть среди гражданских, да командир распорядился сразу после обеда отогнать машины за город, от греха подальше.
В зеленом плоском котелке принес старшина гороховый суп, в крышке от котелка белый ком разваренной пшенки, о бок горячо билась фляга с чаем. Подошел к кузову, видит, старуха стоит лицом к брезентовой стенке на коленях, только коричневые ступни на него смотрят. Шепчет что-то, руки к потолку вскидывает. Николай тревожить не решился, отошел в сторонку.
«За сынов молится, никак нельзя помешать, – уважительно подумал старшина, – чья-чья, а уж материнская молитва дойдет».
Когда Патимат кончила молитву, Николай влез в кузов. Поставил на лавку котелок с супом, крышку с кашей, флягу притулил к борту, к фляге – горбушку хлеба с двумя кусками сахара. Вытянул из-за голенища алюминиевую ложку в белой тряпице, протер и приставил к котелку.
– Снидайте, мамо! – И ушел. Удивленная старуха слова сказать не успела.
Запасы Патимат, которые она брала из аула, давно кончились: четвертый день она клала за щеку крошки, которые удавалось найти в опустевшем хурджине, и медленно их сосала.
– Баркала, баркала, – шептала Патимат. Разломила хлеб, третью часть положила к себе на колени, ложкой разделила кашу. Суп есть не стала – вдруг там дунгус [8] . Поев, аккуратно облизала ложку и сложила все рядком.
8
Дунгус – свинина (аварск.).