Том 1. Повести и рассказы
Шрифт:
Потом, на другой день, приходил «другой человек», оказалось, что они знают его прекрасно: это был папин друг дядя Коля, врач-терапевт. Хороший человек, хороший врач. «У тебя ведь жена, две дочери?» – только и сказал отец. «Да, – кивнул дядя Коля, – я тоже ушел от них, мы снимаем комнату на Ордынке». – «Уходите, а то я убью вас», – сказал ему Саша очень тихо, осевшим, бесцветным голосом. И дядя Коля понял, что это не пустая угроза, поклонился и вышел.
«Чужая душа – потемки, – сказал отец после долгой паузы. – Ты прости ее, Саша, – добавил он горячо, – а я пойду пройдусь, что-то башка трещит…»
И надо же было случиться, что в эту
Каждый в роте жил пока своей обособленной жизнью, своим прошлым и своим будущим, никто еще не знал друг друга как следует, совместная их судьба только начинала складываться. Одна Патимат материнским инстинктом чувствовала необыкновенное душевное одиночество Саши и старалась всегда быть к нему поближе. Когда сменяли белье, она откладывала для него самую лучшую пару, со всеми тесемками и пуговицами. Чаще других стирала ему портянки и тайно, улучив минуту, когда он уснет, до блеска чистила его сапоги. Саша огорченно каждый раз просил ее больше никогда этого не делать, но Патимат не соглашалась с ним, она была глубоко убеждена, что именно ей, женщине, должно чистить сапоги своему любимому названому сыну. Из всей роты только двое – старшина Николай и Саша – пользовались этой благосклонностью старухи.
Когда Саша приезжал из рейса, старая Патимат всегда сохраняла для него пищу теплой и, пока он ел, сидела с ним рядом. И все повторяла, что похож Саша на ее младшего сына Султана.
Прошел год. Один из тех четырех, которые позже зачтутся солдатам в трудовой стаж каждый за три года. 24 июля 1942 года немцы во второй раз заняли Ростов и небольшим плацдармом сумели укрепиться на пологом левом берегу Дона. Немецкие соединения устремились окружить и уничтожить наши войска, зажатые между Доном и Кубанью, чтобы наконец прорваться к нефти Грозного и Майкопа. Все большие и малые дороги были плотно забиты отходящими на юг и юго-запад машинами, повозками, пешими беженцами, гуртами скота.
В последних числах августа авторота остановилась в одной из эвакуированных затеречных станиц в районе Моздока.
Бои шли совсем рядом, за рекой. Действия автороты с каждым часом становились все опасней: подвозили к переправам продукты и боеприпасы, на обратном пути увозили тяжелораненых; некоторая часть машин была брошена на снабжение фуражом лошадей, бывших в артчастях и эскадронах кавалерийского соединения, действовавшего на этом участке фронта. К несчастью, последним фураж, доставленный авторотцами, не понадобился – почти все они были уничтожены немецкими танками, которые били по ним из пулеметов, не сбавляя хода, не опасаясь «вострых сабелек» всадников. Кто знал, что немцы бросят на этот участок танки?.. Считалось, что они «должны»
Со второй половины ночи до утра первого сентября в станице шел дождь. Утром в прояснившемся небе появилось солнце.
Вдоль плетней исходили паром, словно дымились, синеватые дорожки. Полосы цветного сверкающего тумана тихо таяли над покинутыми станичными усадьбами и садами. Едва приметно подбитые желтизной, мокрые листья деревьев искрились и дрожали в потоках света, просыхая, медленно поворачивались за солнцем. Вечная и всегда необычная красота отходящей к зиме земли наполняла пространство глубоким умиротворением, которому не мог помешать даже орудийный гул, то нарастающий, то затихающий на время.
В одной из усадеб, под рослой шелковицей, сжимая в руке моток бельевой веревки, стоял Кирюшка. Он глядел на чистое небо, на мокрый сад, на темную землю вокруг себя и всем телом вдыхал острый, опьяняющий воздух. Ему хотелось скинуть сапоги, стать на землю голыми ступнями, сбросить гимнастерку, все, все сбросить и покатиться голым по росной высокой траве, что стояла круглыми островками под деревьями…
Кутанский волкодав, с толстыми обрубленными ушами, сидел в желтом солнечном треугольнике под стеною хаты. Подняв морду в небо, завыл.
Вой ударил Деркачева в самое сердце, и он увидел зеленый ствол гаубицы за плетнем соседней усадьбы, выбитое, словно ослепшее, окно дальней хаты, неприятно ощутил ложку за голенищем.
– Пошел, гад! Развылся! – швырнул он в пса кукурузной кочерыжкой.
Мокрая тяжелая кочерыжка попала псу прямо по черному пятаку носа. Пес клацнул желтыми зубами, покорно смолк, даже зла не выразилось в его маленьких черно-красных глазах, лишь тоска и потерянность были в них. Хозяева или забыли, или нарочно оставили его на цепи, а когда в станицу пришли войска, кто-то его спустил, но пес так и не ходил дальше того круга, куда прежде позволяла ему ходить цепь.
Подняв к глазам бельевую веревку, что держал в руке, Деркачев долго и удивленно смотрел на нее, резко мотнул головой, будто отбросив что-то, стал вязать ее к деревцу.
Большие рыжие муравьи высыпали из муравейника под деревом и, пользуясь теплым днем, спешили увеличить свои запасы. Как на горы, карабкались они на грязные Кирюшкины сапоги. Привязав веревку, Кирюшка нагнулся и толстым пальцем с черными трещинами от масла и грязи осторожно стал скидывать муравьев на землю.
– Кто же сапоги жрет? Куда вы, дуры, – бормотал он, сожалея, что слишком больно ударил пса. Потом вытащил из кармана корку хлеба, мелко накрошил ее перед муравейником. – Тащи, братцы!
Муравьи кинулись на привалившее с неба добро.
– Тащите, тащите. Вам хорошо – в земле зарытые. Ни бомб вам, ни тифу. А тут все поверху, все поверху ходишь, – хрипло, отрывисто говорил Деркачев.
– Кирбашка, поди сюда! – позвала Патимат, застрявшая в дверях с большим цинковым корытом, оставшимся от хозяев.
Кирюшка помог Патимат вытащить корыто, полное мокрых портянок.
Почти все шоферы были в рейсе, и сам старшина Николай уехал на машине Деркачева. С ним на своей машине уехал и Саша. Третьего дня Кирюшка получил письмо, что мать его умерла от тифа. И комроты, узнавший это, на три дня лишил Кирюшку права вождения машины за лихачество и определил в помощь Патимат.