Том 1. Романтики. Блистающие облака
Шрифт:
— Стой, байстрюки, сволочь несчастная! Стой!
Они перелезли через вторую ограду, пробежали пыльным переулком и остановились. Было знойно и пусто. С руки Берга капала черная кровь. Берг туго затянул руку носовым платком.
— Теперь драла! — сказал он, все еще вздрагивая. — Двинем пешком, на трамвае опасно, — мы можем их встретить.
В город шли долго, у всех ларьков пили, отдуваясь, ледяную воду из граненых стаканчиков. Около рыжего, пахнущего керосином, дома на Молдаванке Берг присел на скамейку.
— Отдохнем.
Не заходя домой, они прошли на Австрийский пляж купаться. Когда Обручев вылез из воды, Берг, не глядя на него, пробормотал:
— Я вам покажу вивисекцию. Сопливый гуманист.
Обручев похлопал его по загорелой спине. Из-за рейдового мола, неся перед носом снеговую пену, выходил в море высокий пароход. Ветер косо сносил дым из трубы. Пароход медленно поворачивался и, казалось, зорко вглядывался в шумящие стеклянные дали, куда лежал его путь.
— Завтра двинем на пляж Ковалевского, — сказал Берг. — Все остальные мы уже осмотрели. А потом — в Крым.
Обручев раскрыл Марселя Пруста. Он читал, и строчки сливались в серые полосы. Все, что случилось, было просто, вполне попятно и вместе с тем почти чудесно. Обручев никак не мог примирить этих двух начал. Он поглядывал на Берга и думал, что в его жизни будет много занятных истории. Берг крепко уснул. Наступало «второе» солнце, и сон был безопасен.
На пляж Ковалевского за Большефонтанским маяком поехали через неделю, — Берг сжегся и шесть дней не выходил на солнце, мазался вазелином и стонал. На пляже было желто от глинистых обрывов. Цвел терновник.
По дороге к пляжу в степи росла полынь. На пляже Берг снял белые туфли, — подошвы стали серебристо-зеленого цвета. Он понюхал их:
— Полынь… Бессмертная полынь…
Берг облизал губы, поморщился.
— Даже на губах горечь.
Обручев взялся за неизменного Пруста. Берг достал томик стихов Мариа Эредиа. Стихи он читал редко, только после завершения крупного дела.
Раскрывая томик Эредиа, он сказал:
— Теперь можно побаловаться.
Он лег на спину, читал, перечитывал и вслух повторял каждую строчку. Вдруг остановился, вгляделся в страницу и пробормотал:
— Что за черт!
Он нашел суровые и грустные стихи, начинающиеся словами:
Разрушен древний храм на мысе над обрывом… Перемешала смерть в рудой земле пустынь Героев бронзовых и мраморных богинь, Покоя славу их в кустарнике дремливом.Он увидел строчку: «Земля, как мать, нежна к забытым божествам» — и вспомнил дневник Нелидова, сияние капитанского примуса и свое купанье в Серебрянке.
Широкий ветер дул на горячие пески и переворачивал твердые страницы.
«Эх, жить бы так целую вечность», — подумал Берг и вздрогнул от окрика Обручева:
— Ложитесь!
Берг
— Ложитесь, говорю вам. Спрячьте голову! Это она!
Берг перевернулся спиной вверх, положил голову на руки и из-под пальцев посмотрел вдоль берега. Навстречу шла Левшина. Ветер рвал ее платье, она по-детски придерживала его у колен. Ветер обнажал ее ноги, показывал черту черных, туго обхватывающих бедра, трусиков. Ее улыбка, блеск глаз и зубов производили впечатление необычайной молодости. Она казалась подростком. Нинка бежала по краю прибоя. Левшина прошла в двух шагах от Берга и Обручева. Они лежали как мертвые. Левшина сказала:
— Нинок, ты смотри получше. Не пропусти дядю.
Берг затаил дыхание, — в рот ему попал песок. Левшина остановилась шагах в ста и сбросила платье.
— Берг, — сказал Обручев, — не похоже, что это ее дочка. У нее тело девушки. Она повторяет, мне кажется, ваш гениальный план. Она ищет вас.
— Ну и пусть. — Берг сел спиной к Левшиной и начал поспешно одеваться. Ну и пусть. Что вы, не понимаете, — надо смываться.
«Смылись» они очень быстро.
Берг отправил «рапорт» капитану о том, что ни Пиррисона, ни Нелидовой в Одессе не обнаружено и что он выезжает в Севастополь.
Уехал он через два дня. Шел «Ильич». На просторных палубах было свежо и чисто, в проходах дул сквозной приятный ветер, а на молу лежал чудовищный зной и пахло серой. Обручев не выдержал и сбежал.
Берг насвистывал и бродил по пароходу среди чемоданов, детей, собак, возбужденных женщин, крика, грома лебедок. Берег ушел гигантской стаей машущих крыльями чаек, — провожающие махали шляпами и платками.
Прошли ржавые от зноя берега Фонтана, пляж Ковалевского, и пароход, тяжело чертя по горизонту бугшпритом, повернул в открытое море.
У Берга защемило сердце, и он подумал, что уезжать сейчас из Одессы, пожалуй, не стоило.
— Бегу от судьбы, — пробормотал он и пошел в кают-компанию с видом человека, проплававшего по морям всю жизнь.
Берега Одессы опускались в густое море, в Древнюю мглу. Шум волн, казалось, старался загладить в памяти одесские дни.
— Да, много было солнца, — сказал вслух Берг и вздохнул.
Официант покосился и поставил перед ним стакан крепчайшего красного чая с кружком бледно-золотого лимона.
Китаец — прачка
В Таганроге Батурин прожил неделю. Никаких следов Пиррисона и Нелидовой он не нашел и решил ехать в Бердянск. Решение это стоило двух бессонных ночей, — он думал о Вале, и опять пришла к нему пронзительная жалость. Он не находил себе места.
Валя была молчалива. Она догадывалась, что Батурин решил уехать, но ничего не спрашивала, только плакала по ночам.
Все это было тем тяжелее для Батурина, что она ни слова не сказала ему о любви, — всю неделю Батурин прожил с ней, как с давно потерянным другом.