Том 1. Русская литература
Шрифт:
Распад дворянства сказался, между прочим, и в том, что его более или менее прогрессивные представители оказались отщепенцами от этого центрального ядра своего класса.
В русской литературе мы находим целый ряд представителей дворянства, которые сознательно или полусознательно защищают свою дворянскую культуру от самого страшного врага, какого дворянство перед собой видело, — от буржуазии, от капитализма. Но, защищая ее, эти дворяне не смеют больше опираться просто на черносотенный стержень дворянского класса. Наоборот, они сознают, что такого рода дворянская традиция, такого рода дворянская крепость является наиболее гиблым местом в их классе. Они морально чураются этого коренного ядра своего класса как своего рода черного и грязного пятна на его лице. К этому присоединяется иногда смутное, но все же тревожно проступающее сознание, что эти механические, насильственные, черносотенные методы самозащиты осуждены на поражение — и поражение тем более
В сущности говоря, все дворянское народничество являлось такой попыткой защитить свою культуру против наступающего капитализма и того, что он вел за собой и что в известной степени осознавалось этими дворянами, — путем возвеличения не помещичьих позиций, а дополняющих помещика позиций крестьянских.
Мужицкая правда, которая известными своими сторонами близка и родна «барину», выдвигалась этим последним как его собственная правда. Барин прятался за мужика, прятал усадьбу за деревню и уже тут развертывал мужицкую идеологию, как ему на душу клало его классовое сознание, более или менее обрабатывая мужика в духе стихийной романтики (Бакунин), или исконного доморощенного социализма (например, Герцен), или в духе необычайно чистого «богопознания» и «высокой нравственности» (Толстой) и т. д.
Блок застает свой класс в положении крайнего распада (его центральное ядро — в форме победоносцевской и послепобедоносцевской формации), а наступление буржуазии необычайно крепким и победоносным, но в то же время исполненным предсмертных тревог ввиду более быстрого, чем ожидалось, наплыва на буржуазию ее антипода — пролетариата.
Ненавидя буржуазный мир, Блок страшился конца буржуазии и наступления неизвестных, небывалых еще в истории, дней. Однако же и он из обрывков дворянских традиций, романтизированного мужичества (стихия «народа») и неясной, терпкой, встревоженной, жгучей симпатии к силам революции создавал себе некоторое подобие миросозерцания, которым и старался ответить на все более и более бурную общественную обстановку.
Класс, притом в определенную эпоху его жизни и притом определенная разновидность класса: разоряющееся, полудеклассированное среднепомещичье дворянство в его интеллигентнейшей части, в его переходе к профессиональной мелкой буржуазии (поэт, живущий своим пером), — вот что определяло общую установку Блока как гражданина, как политического мыслителя (поскольку можно об этом говорить), как философа (опять-таки в блоковских границах). То обстоятельство, однако, что Блок был поэтом и что как поэт именно он добился широкого признания, стал поэтическим рупором довольно широких кругов русской интеллигенции, — это уже зависело в значительной мере и от его чисто личных свойств.
Миросозерцание Блока, повторяю, целиком определяется классом и эпохой. Но почему это миросозерцание, выражаясь более или менее четко в публицистических статьях Блока, в его дневниках, письмах и т. д., главным образом и чрезвычайно своеобразно отразилось именно в поэзии, — это момент в известной степени индивидуальный.
Конечно, только в известной степени, что мы сейчас и поясним.
Блок сделался поэтом, потому что был до чрезвычайности чувствительным. Повышенная впечатлительность — это база художественного призвания и художественного успеха. Мы можем, однако, представить себе художника, в котором очень сильна мысль; образы его отличаются четкостью и истолковываютту действительность, в контакте с которой творчество писателя породило их, почти с такой же определенностью, как это может сделать язык понятий, но только, конечно, конкретнее, ярче и эмоциональнее. Однако дворянский класс в эпоху, в которой жил Блок, не нуждался в таком поэте, и если бы подобный поэт явился рядом с Блоком, то он, даже при условии значительной даровитости, не мог бы найти себе поклонников. Наоборот, чрезвычайная раздерганность, неопределенность, шаткость восприятия окружающей действительности, неясность путей, которые можно было бы найти в ней для себя, — все это заставляло особенно восторженно приветствовать такого поэта, для которого образы являются не столько истолкованием действительности, выражением глубоко художественного познанияэтой действительности творцом, сколько, наоборот, проявлением неспособности познать эту действительность, а отсюда враждебности к ней.
Враждебность ко всей окружающей действительности (в значительной мере включая сюда собственное свое сознание и собственную свою психику) должна привести к отчаянию, и Блок часто был к нему близок. Однако он не был чистым поэтом отчаяния. Наоборот, почти во все периоды своего творчества он старался найти для себя и для своей «паствы» какие-то пути утешения.
Да, действительность непонятна и ненавистна, но, быть может, она только грязный покров, под которым скрывается высокая тайна? Быть может, отдельные красоты природы, человека, искусства есть только тайное указание на нечто, пребывающее за пределами и манящее туда,
Быть может, наконец (третий период творчества Блока), именно революционный шквал, который близится, при ближайшем рассмотрении окажется тем наступлением божественной пляски острых, непокорных первозданных стихий, которые прорвутся словно лава сквозь прозаическую, надоевшую кору повседневщины?
Блок всегда остается революционером по отношению к бытию, каким оно проявляется изо дня в день. Он старается воспринять это бытие либо как помеху, либо как символ, как намек на нечто радикально иное. Но он не в состоянии удовлетвориться какой-нибудь определенной религиозной системой. Да, пожалуй, хитрых и искушенных современников он не мог бы и «утешить» на какой-нибудь определенной религиозной проповеди или на какой-нибудь педантически сконструированной метафизике (будь то хотя бы и соловьевщина 1 ). Но именно намек на что-то невыразимое — то на бело-голубые высоты, то на черно-желтое, то на пожарно-красное, без какой бы то ни было определенности, но с широтой, с размахом, с красотой самой неопределенности, — вот это могло быть тем вином, в котором, быть может, лежит, лишь вещему чувству открывающая себя, истина.
Зато, поскольку Блок занял эту позицию пророка немотствующего, которому слово служит как некий музыкальный знак, поскольку он стал словесным, образным музыкантомстремления к неисповедимому, варьируя пути к нему и мерцающий облик его на разные лады, — постольку он оказался не только прельстителем и глашатаем близких ему групп своего собственного класса, упадочнического, деклассированного тонкокультурного дворянства, но и широких кругов буржуазной интеллигенции, ибо к этому времени победоносная буржуазия — ненавистный враг дворянства — сама начала напевать заунывные песни в предчувствии своего собственного конца, сама стала бояться действительности, сама по-своему, гораздо более неуклюже, начала заглядывать в потустороннее, чтобы отвлечь свою тревогу от зрелища расстилающихся перед ней исторических путей.
Для всего этого нужны были, конечно, некоторые личные особенности. Впрочем, эти личные особенности не беспочвенны — они сами создавались на классовой почве. Да к тому же они еще контролировались классом. Поясним, что мы хотим сказать.
Блок был отпрыском нескольких дворянских родов. Не будем заглядывать далеко в родословную. Отец Блока 2 был человек полуненормальный. Это был довольно талантливый профессор и оригинальный мыслитель, личная нервность и неуравновешенность которого сказывались и в его сочинениях. Демоническую тревогу, о которой постоянно поминают все, кто рассказывает об Александре Львовиче Блоке, он, несомненно, внес в организацию своего сына. Рядом с некоторой, может быть, чисто немецкой, физической крепостью, добротой, сентиментальностью, чертами «блоковскими» в собственном смысле слова (предки Блока — служилые немецкие дворяне), — отец Блока, может быть, по линии Черкасовых, от которых он происходил по матери, внес этот надрыв с оттенком садизма, преувеличенную чувственность, стремление к крайностям и т. д. в натуру своего сына. В отцовском наследии именно это, демоническое, было основным. Но нельзя назвать здоровой и линию Бекетовых 3 . Сама бекетовская стихия социально очень сильно отразилась на Блоке, так как Блок развивался в детские, отроческие годы под ее доминирующим влиянием.
Бекетовщина представляет из себя уравновешенное, гармоническое, дворянско-культурное целое. Бывшие богатые (а ко времени рождения Блока значительно обедневшие) дворяне, Бекетовы нашли себе выход в науке, где заняли почетное место. Не прерывая с религиозными традициями, с дворянской верностью уюту, добрым нравам усадебной поэзии, Бекетовы легко и просто соединили с этим либерализм, розовое просвещенство в духе уважения к Искусству и Науке с больших букв.
Бекетовы были глубоко порядочны, незлобивы, общественны и, при известной доле в сущности совершенно невинной прогрессивности, глубоко традиционны. Все это как нельзя лучше укрепляло в Блоке те дворянские черты, которыми он был прикреплен к своему классу. Но вместе с тем мы знаем, что мать Блока была наклонна к мистике, что она была эпилептоидом, и эпилептические припадки все больше учащались к концу ее жизни. Таким образом, со стороны Бекетовых были повышенная нервозность, патологические предрасположения.