Том 1. Солнце мертвых
Шрифт:
Дьякон подымает унылые глаза. Аносов весел – значит, понравилось.
– А все на голосок жалуется, – говорит поясневший батюшка. – Чахотку у себя разыскал.
Говорят о скарлатине в гимназии, об архиерее, у которого, – пошептал батюшка Аносову, – будто каменная болезнь, – о морозе, о новеньком Станиславе, которого углядел у хозяина о. дьякон. Псаломщик попробовал невзначай и омаров и поймал смеющиеся четыре глаза барышень от елки, вдруг отвернувшихся, покраснел и уронил вилку. Дьякон чувствует, как после портвейна у него опять скребет в горле, и пробует в салфетку. Позванивают звонки, появляются новые
В передней на стуле сидит просвирня. Провожают, и тут Анна Ивановна спохватывается и велит подать ей мадерцы, что ли. Просвирня кланяется так низко, что темнеет в глазах, и она не может сказать слова. Псаломщик ищет папку, которую оставил на рояле, спешно, на цыпочках идет в зал, опять видит смеющиеся глаза и поскользается на паркете. Стискивает зубы и слышит, как кто-то фыркает.
На улице дьякон смотрит на батюшку, сжимая воротник перед носом, батюшка понимает и говорит:
– У них всегда аккуратно… четвертная. Псаломщик прикидывает свою долю, четыре рубля шестнадцать копеек, за выдачей заболевшему трапезнику. И просвирня рада – ей дали шесть гривен вместо полтинника.
Как всегда, у подъезда ждет аносовский второй кучер, в черном казакине, – возить по городу. Садятся батюшка и дьякон. Псаломщик с просвирней устраиваются на извозчике за счет ктитора. Просвирня толстая, старается сидеть на тычке, псаломщик видит ее лицо, вспоминает покойную мать старушку, вспоминает, что его ждет Анюта, и говорит ласково:
– Вы, Марфа Семеновна, покрепче усаживайтесь… – и сам устраивается на тычке.
Пока едут на Мухотаевскую мануфактуру, просвирня вспоминает мужа покойника и старика Аносова. Тогда было лучше – батюшку оставляли обедать и просвирню приглашали к столу, Тихоновну-покойницу, а теперь этикет… Пеняет на дочку, дьяконицу, в Ивановке – не берет жить к себе, но тут же извиняет – недостатки. Тяжело дышит на морозе, и псаломщику видно, как сочится у ней из глаза, катится по желобочку к носу и висит мутной капелькой.
– Как-нибудь проморгаем, Марфа Семеновна, как говорится…
У стариков Мухотаевых в доме несчастье. Самого в ночь разбил паралич, в зале тихо и пусто, но стол накрыт. Сама Мухотаева одета непарадно и все плачет. Поют вполголоса, – в забытьи хозяин, как бы не испугать. О. Василий усматривает, что лампадка сально коптит, и ему почему-то грустно. У него тоже в последнее время темнеет в глазах, болит темя и доктор запретил ужинать. Смотрит на Рождество Богородицы на иконе и думает, привезли ли правнучку показать.
«Несчастье на этом доме, – думает дьякон. – На Пасху сын помер от сердца, наследников никого, дело многомиллионное. Куда пойдут миллионы?!»
Закусить отказываются – до того ли, помилуйте, – и уходят, не получив в руку. Одеваются медленно, батюшка сконфужен и извиняется, дьякон что-то нашептывает, но о. Василий не слышит за воротником. Просвирня мнется в передней, кланяется в пустой зал и идет за причтом. На крыльце окликают горничную сверху. Усаживаются не спеша, – у дьякона что-то попало в ботик, – псаломщик покашливается на открытую дверь парадного. Горничная скатывается на подъезд и кричит:
– Батюшка, погодите…
Передает бумажку. Просвирня насторожилась – ничего.
Объезжают дальше, по порядку: народ
На мануфактуре Парменовых – рабочие просят прославить в спальнях. Нельзя отказать, а из кундуковского дома глядят в окна, – видал псаломщик, и из парадного уже выскочила лиловая горничная. Батюшка в затруднении, просит рабочего старосту пообождать немножко, но староста просит усиленно, стоит без шапки, степенный мужик, говорит, что заканчивают обед и народ разбежится. Дьякон нашептывает, – обидится Кундуков, что ему после рабочих.
– Пусть четверть часика обождут, мы по списку… – говорит батюшка сокрушенно и идет к Кундукову, где старуха поместила его свидетелем в завещании.
Навстречу спускаются успенские монахи – уже поспели. О. эконом, красный, точно с полка, рычит в буйную черную бороду:
– Второй раз повстречались!
Батюшка кланяется и мигает дьякону – наславился о. Палладий. Дьякон пробует горло – не ломит. Здесь придется петь многолетие, как всегда: Василий Ильич любит и дает особую синенькую.
Здесь с визитом гусар Аносов. Он при полном параде, золотой, красный, синий и сияет, как елка. Шепчется за молитвой с дочерью Кундукова, Симой, – видно дьякону в зеркало, – крутит усы и играет золотыми шнурами. Видит дьякона и начинает стряхивать с синей груди. Просвирня продвигается в зал, чтобы быть на виду, следит на паркете и отступает. Ловит взгляд самой Кундуковой и кланяется несколько раз. Слава Богу – Кундукова роется в портмоне.
Многолетие идет хорошо, слышит дьякон, как отзывается басовая струна в открытом рояле. Забывает о горле, видит в окно, как прокатили монахи в высоких санях, слышит на передышке, как ждут, – доведет ли, – тянет через нос воздух и кидает решающее: «…ле-е-та-а!..»
На улице шумнее, пестрее. От балаганов и каруселей на площади доносит бушующие звоны, бухает барабан. Выпустив яркие подолы, несут бабы ребят в стеганых одеяльцах, мокроносые мальчишки сосут на морозе сахарных петухов, дуют в дудки, подтирают под носом рукавами. Играет по ветерку гибкая о гроздь красных шаров. Пошатываются пьяненькие.
В парменовских спальнях народу мало – больше степенные бабы и тихие девушки. Густо пахнет свининой и щами. Темный образ в новом бумажном венце, купленном на базаре, – батюшке нравится. Он поет медленно, с чувством, думает – хороший народ, душевный, чинно подает крест, слышит, как чмокают, видит молитвенные лица. Идет в провожающей гудливой толпе, мимо лоснящихся желтых столов, с которых еще не убраны чашки и куски хлеба. Получает от старосты горсть медяков, видит бледную девочку и сует матери пятачок – «на гостинцы». Думает, привезли ли первую правнучку.
До Семиных близко и можно пройти пешком, но почти перед носом распахивается парадное, и усиленно просит зайти сам бывший исправник, усач, в сером хохле.
– Ради Бога не обойдите!
Очень неприятный человек, ходатай по всяким делам, и батюшка считает его сутягой: он подбил Бабушкина, соседа по церковной земле, требовал постановки брандмауэра. Говорит, что говеет в монастыре, а вернее всего совсем не говеет. Всем известный ломака и скандалист, а нужно зайти, чтобы не вызвать шума, как в прошлом году на Пасхе.