Том 1. Солнце мертвых
Шрифт:
Заговорили про набор, про Захаркины сапоги, в которых пойдет, про артиллерию. Хорошо служить в артиллерии, сам палишь – тебя не видать.
– Все едино… – сказал мужик.
– Чего – все едино? – спросил чайник. Мужик не ответил.
– А что убивают! – с сердцем сказал приказчик, показав стиснутые зубы, и уставился на мужика тяжелым, злым взглядом. – Все ему не ндравится! Сын у меня в альталерии, мортирного дивизиона… Пишет так, что… папаша, не беспокойтесь! А ему не ндравится! Все е-ди-но! Черт непромытый…
– А ты чего оборачиваешься на себя, ну?! – выкрикнул
– Ты глотку-то дери, да не очень! Объелся… По водке скучаем.
– Ну… тоже и у него расстройство, – примирительно сказал чайник. – Сын у него в плен попался.
Стало смеркаться. Часики простучали восемь. Мужик стал собираться. Собрал в карман баранки, полез за сапог, поискал. Опять стал вынимать баранки. Пошарил по карманам, вытащил тряпицу и сунул за сапог. Поглядел в окошко – совсем загустились сумерки. Чайник засветил лампу.
С резким свистом и гиканьем под гармонью, – их уже давно было слышно, – ввалились четверо парней в заломленных картузах цвета пыли, с пионами на груди: поповы дочери надавали им на прощанье. Захарка рванул гармонью, вскинулся и пустил лихой дробью:
Анти-дранки-девирь-друг. Тибер-фабер-тибер-фук!Грохнуло – и потонуло все в свисте и уханье. Заходили чайники, задребезжали стекла, запрыгал огонек в лампе, и самая лампа закачалась. Прыгали красные лица, били ногами в пол.
– Жарь-жарь-жарь-жарь!.. – загремел, как в трубу, Чугун. – Валяй, наши!
Ветром несло от них, безумным разгулом. Схватил Захарка вязку баранок, кинул на шею, закрутился и разорвал. Полетели баранки под каблуки. И долго били ногами в пол, словно хотели проломить доски. И прыгали на груди отрепанные, почерневшие пионы. Вывалились на улицу.
Приказчик потрогал у груди, где лежали деньги, и ушел. Мужик еще посидел, погрыз ногти, поглядел в окошко – темно. И пошел.
– А что ж платить-то? – окликнул чайник. Мужик остановился.
– Чего?
– Чего чего? А за чай…
Мужик поглядел к месту, где сидел. Там стояли белые чайники, маленький и большой, и неопрокинутая чашка.
– А я и не пил… – сказал он, будто удивился, что и в самом деле не пил.
– Не пил! За заварку.
– За заварку… – раздумчиво повторил мужик и полез в карман.
Вынул помятый кошелек и стал торопливо открывать, с усилием разжимая ногтями и прижав к животу, даже перекосил рот и ощерился. Насилу открыл. Стал отдавать, встретился глазами с чайником, который как-то по-особенному приглядывался к нему, и тут покривились и расползлись у него губы, и задрожали. Все морщинки на его лице задрожали и обтянулись. Он потянулся через прилавок, поглядел в упор остановившимися пугающими глазами и пошептал выдыхами:
– Сына у мине… убили.
И все смотрел пугающими глазами на чайника.
– Вон что… – сказал тоже тихо чайник и тоже будто испугался.
– Убили… – повторил мужик, силясь собрать расползающиеся в гримасу неслушающиеся губы. – В аньтиллерни был…
Не мог больше говорить,
– Что ж поделаешь! – вздохнул, подождав, чайник и стал постукивать о прилавок ребрышком пятака.
– Домой надоть… – морщась, как от боли, шепотом говорил мужик, – бабе говорить надоть, а как говорить-то… Цельный день маюсь вот, не надумаю… жуть берет…
И опять сделал головой – то-то и есть!
– А ты не сказывай.
– А как? – не понял мужик и растерянно посмотрел, кривя рот.
– Ну… сразу-то, а там… глядя как.
– Значит, не сказывать… да-да… – соображал мужик, уходя в себя.
– А там, помаленьку и…
– Товарыщ его дал знать… на почте выдали, прочитали… – полез мужик за сапог и вынул тряпку. Хотел развернуть, подержал и опять сунул. – Какое дело…
И опять сделал головой.
Постоял, пошевеливая баранки на прилавке. Потом достал кошелек и опять, натуживаясь и запуская ногти в щелки запора, стал открывать. Вынул семь копеек и положил на прилавок.
– Это чего? – спросил чайник.
– А за заварку…
– Ведь отдал!
Мужик забрал деньги и пошел, как сонный. Вышел на улицу, постоял, посмотрел на освещенные окошки чайной и пошел. У конца деревни попались парни. Они шли по дороге, не разбирая луж, шлепали и кричали песню. Далеко отошел мужик от деревни, а все доносило крик. В темном поле мужик остановился. Были звезды, но в поле было темно: чуть, приглядеться если, светлели доспевающие хлеба, темнели крестцы зажинок.
– Что ж теперь? – спросил он темное поле.
По большой луже, в которой отражались звезды, мужик признал, что стоит у сворота на проселок в Матвееве Поглядел туда и пошел, не разбирая дороги, из колеи в лужу и опять в колею, толчками.
1915
Лик скрытый
Сушкин получил отпуск. В батарее и в штабе ему надавали поручений: батарейный просил привезти колбасы и пуншевой карамели, другие – кто что, а командир дивизиона, пожилой человек, отвел в сторону и сказал, хмуря брови:
– Зайдите, подпоручик, в синодальную лавку и купите такое вот… – показал он с вершок. – Евангелие. Я затерял, а мне прислали форматом больше. Самое маленькое купите.
Поручение было это приятно, хотя Сушкин с гимназии не раскрывал Евангелия: приятно было узнать, что его командир, сухой и деловой человек, живет еще и другой, не деловой только жизнью.
С денщиком Жуковым он поехал на тарантасе к конечной станции, прощаясь на время с разрухой и неуютом пугливо остановившейся жизни. Сбоку дороги, в голых кустах, солдаты рыли могилу, на снегу лежали кучки желтой земли, пустынно смотрели свежие низенькие кресты с черными буковками. Для чего-то стоял на дороге высокий шест с метелкой соломы, а под ним, как под кровом, солдат перетягивал портянки. В виду длинного новенького барака с флагом попалась подвода с гробом, и шли два солдата: рыжебородый – с веревкой, и черненький и вертлявый – с новым крестом.