Том 1. Стихотворения 1892-1909

Брюсов Валерий Яковлевич

Июнь 1902, Венеция

Париж

И я к тебе пришел, о город многоликий, К просторам площадей, в открытые дворцы; Я полюбил твой шум, все уличные крики: Напев газетчиков, бичи и бубенцы; Я полюбил твой мир, как сон, многообразный И вечно дышащий, мучительно-живой… Твоя стихия — жизнь, лишь в ней твои соблазны, Ты на меня дохнул — и я навеки твой. Порой казался мне ты беспощадно старым, Но чаще ликовал, как резвое дитя, В вечерний, тихий час по меркнущим бульварам Меж окон блещущих людской поток катя. Сверкали фонари, окутанные пряжей Каштанов царственных; бросали свой призыв Огни ночных реклам; летели экипажи, И рос, и бурно рос глухой, людской прилив. И эти тысячи и тысячи прохожих Я сознавал волной, текущей в новый век. И жадно я следил теченье вольных рек, Сам — капелька на дне в их каменистых ложах, А ты стоял во мгле — могучим, как судьба, Колоссом, давящим бесчисленные рати… Но не скудел пеан моих безумных братии, И Города с Людьми не падала борьба… Когда же, утомлен виденьями и светом, Искал приюта я — меня манил собор, Давно прославленный торжественным поэтом… Как сладко здесь мечтал мой воспаленный взор, Как были сладки мне узорчатые стекла, Розетки в вышине — сплетенья звезд и лиц. За ними суета невольно гасла, блекла, Пред вечностью душа распростиралась ниц… Забыв напев псалмов и тихий стон органа, Я видел только свет, святой калейдоскоп, Лишь краски и цвета сияли из тумана… Была иль будет жизнь? и колыбель? и гроб? И начинал мираж вращаться вкруг, сменяя Все краски радуги, все отблески огней. И краски были мир. В глубоких безднах рая Не эти ль образы, века, не утомляя, Ласкают

взор ликующих теней? А там, за Сеной, был еще приют священный. Кругообразный храм и в бездне саркофаг, Где, отделен от всех, спит император пленный, — Суровый наш пророк и роковой наш враг! Сквозь окна льется свет, то золотой, то синий, Неяркий, слабый свет, таинственный, как мгла. Прозрачным знаменем дрожит он над святыней, Сливаясь с веяньем орлиного крыла! Чем дольше здесь стоишь, тем все кругом безгласней, Но в жуткой тишине растет беззвучный гром, И оживает все, что было детской басней, И с невозможностью стоишь к лицу лицом! Он веком властвовал, как парусом матросы, Он миллионам душ указывал их смерть; И сжали вдруг его стеной тюрьмы утесы, Как кровля, налегла расплавленная твердь. Заснул он во дворце — и взор открыл в темнице, И умер, не поняв, прошел ли страшный сон… Иль он не миновал? ты грезишь, что в гробнице? И вдруг войдешь сюда — с жезлом и в багрянице, — И пред тобой падем мы ниц, Наполеон! И эти крайности! — все буйство жизни нашей, Средневековый мир, величье страшных дней, — Париж, ты съединил в своей священной чаше, Готовя страшный яд из песен и идей! Ты человечества — Мальстрем. Напрасно люди Мечтают от твоих влияний ускользнуть! Ты должен все смешать в чудовищном сосуде. Блестит его резьба, незримо тает муть. Ты властно всех берешь в зубчатые колеса, И мелешь души всех, и веешь легкий прах. А слезы вечности кропят его, как росы… И ты стоишь, Париж, как мельница, в веках! В тебе возможности, в тебе есть дух движенья, Ты вольно окрылен, и вольных крыльев тень Ложится и теперь на наши поколенья, И стать великим днем здесь может каждый день. Плотины баррикад вонзал ты смело в стены, И замыкал поток мятущихся времен, И раздроблял его в красивых брызгах пены. Он дальше убегал, разбит, преображен. Вторгались варвары в твой сжатый круг, крушили Заветные углы твоих святых дворцов, Но был не властен меч над тайной вечной были: Как феникс, ты взлетал из дыма, жив и нов. Париж не весь в домах, и в том иль в этом лике: Он часть истории, идея, сказка, бред. Свое бессмертие ты понял, о великий, И бреду твоему исчезновенья — нет!

1903

Париж

Мир

Я помню этот мир, утраченный мной с детства, Как сон непонятый и прерванный, как бред… Я берегу его — единое наследство Мной пережитых и забытых лет. Я помню формы, звуки, запах… О! и запах! Амбары темные, огромные кули, Подвалы под полом, в грудях земли, Со сходами, припрятанными в трапах, Картинки в рамочках на выцветшей стене, Старинные скамьи и прочные конторки, Сквозь пыльное окно какой-то свет незоркий, Лежащий без теней в ленивой тишине, И запах надо всем, нежалящие когти Вонзающий в мечты, в желанья, в речь, во все! Быть может, выросший в веревках или дегте, Иль вползший, как змея, в безлюдное жилье, Но царствующий здесь над всем житейским складом, Проникший все насквозь, держащий все в себе! О, позабытый мир! и я дышал тем ядом, И я причастен был твоей судьбе! Я помню: за окном, за дверью с хриплым блоком Был плоский и глухой, всегда нечистый двор. Стеной и вывеской кончался кругозор (Порой закат блестел на куполе далеком). И этот старый двор всегда был пуст и тих, Как заводь сорная, вся в камышах и тине… Мелькнет монахиня… Купец в поддевке синей… Поспешно пробегут два юрких половых… И снова душный сон всех звуков, красок, линий. Когда въезжал сюда телег тяжелый ряд, С самоуверенным и беспощадным скрипом, — И дюжим лошадям, и безобразным кипам, И громким окрикам сам двор казался рад. Шумели молодцы, стуча вскрывались люки, Мелькали руки, пахло кумачом… Но проходил тот час, вновь умирали звуки, Двор застывал во сне, привычном и немом… А под вечер опять мелькали половые, Лениво унося порожние судки… Но поздно… Главы гаснут золотые. Углы — приют теней — темны и глубоки. Уже давно вся жизнь влачится неисправней, Мигают лампы, пахнет керосин… И скоро вынесут на волю, к окнам, ставни, И пропоет замок, и дом заснет — один. Я помню этот мир. И сам я в этом мире Когда-то был как свой, сливался с ним в одно. Я мальчиком глядел в то пыльное окно, У сумрачных весов играл в большие гири И лазил по мешкам в сараях, где темно. Мечтанья детские в те дни уже светлели; Мне снились: рощи пальм, безвестный океан, И тайны полюсов, и бездны подземелий, И дерзкие пути междупланетных стран. Но дряхлый, ветхий мир на все мои химеры Улыбкой отвечал, как ласковый старик. И тихо надо мной — ребенком — ник, Громадный, неподвижный, серый. И что-то было в нем родным и близким мне. Он глухо мне шептал, и понимал его я… И смешивалось все, как в смутном сне: Мечта о неземном и сладкий мир покоя… — Недавно я прошел знакомым переулком И не узнал заветных мест совсем. Тот, мне знакомый, мир был тускл и нем — Теперь сверкало все, гремело в гуле гулком! Воздвиглись здания из стали и стекла, Дворцы огромные, где вольно бродят взоры… Разрыты навсегда таинственные норы, Бесстрастный свет вошел туда, где жалась мгла. И лица новые, и говор чужд… Все ново! Как сказка смелая — воспоминанья лет! Нет даже и во мне тогдашнего былого, Напрасно я ищу в душе желанный след… В душе все новое, как в городе торговли, И мысли, и мечты, и чаянья, и страх. Я мальчиком мечтал о будущих годах: И вот они пришли… Ну что же? Я таков ли, Каким желал я быть? Добыл ли я венец? Иль эти здания, все из стекла и стали, Восставшие в душе как призрачный дворец, Все утоленные восторги и печали, Все это новое — напрасно взяло верх Над миром тем, что мне — столетья завещали, Который был моим, который я отверг!

1903

Москва

In Hас Lackimarum Valle [12]

Весь долгий путь свершив, по высям и низинам, Твои зубцы я вижу, наконец, О горный кряж веселости и смеха! В рассветный час ты вырос исполином, Как до небес воздвигнутый дворец, И гулко на привет твое мне вторит эхо. За мной падений стыд и боль палящих ран, Теснины скал и быстрины потоков, За мной покинутый в равнине бранный стан, За мной пустыня — мир безумцев и пророков. Кругом меня — немые тополя, Как женщины, завернутые строго. Свивается причудливо дорога, Вся белая, мглу надвое деля. И лилии, закрыв в сыром тумане Кадильницы ночных благоуханий, Сгибают выгибы упругого стебля. Чу! ближний ключ запел неравномерно… Долина слез! чье имя как печаль! Как все в тебе неясно и неверно. Но для меня уже белеет даль, Я вышел из страны позора и успеха, Снимаю я с своей главы венцы. Уже блестят в огне, уже блестят зубцы, Твои — о кряж торжественного смеха! Я взойду при первом дне Хохотать к зубцам, на выси, И на смех завторят мне Неумолчным смехом рыси. Стану рыскать наугад Вверх и вниз я лугом, лесом: Встречный друг и вечный брат С нимфой, с зверем, с богом, с бесом. Повлекут меня с собой К играм рыжие силены; Мы натешимся с козой, Где лужайку сжали стены. Всем настанет череда Выпить острый сок услады. Лица скроют от стыда В чащах белые дриады. Зазовут меня в свой грот Скальных недр владыки — гномы. Буду пить я дикий мед, Гость желанный и знакомый. Я сдою им про Грааль, То-то будет им веселье! Подарит мне Рюбецаль На прощанье ожерелье. Канет в сумрак летний зной, Лунный глаз проглянет слева, — Обручальный перстень свой Мне подаст лесная дева. Я его, склонясь, приму, Уроню свой плащ багровый… Ночь длинней протянет тьму, Отлетят ночные совы. Я к вам вернусь, о люди, — вернусь, преображен, Вся жизнь былая будет как некий душный сон. Я к вам вернусь воскресшим, проснувшимся от сна… Волна волну стирает, и все ж она — волна. И я иной, чем прежде, но все же это — я, И песнь моя другая, но это — песнь моя. Никто ее не может сложить, как я могу, А тайну прошлых песен я в сердце берегу. И

все мои напевы еще подвластны мне: И те, что пел я в детстве, и те, что пел во сне. Дано мне петь, что любо, что нравится мечтам, А вам — молчать и слушать, вникать в напевы вам! И что бы ни задумал я спеть — запрета нет, И будет все достойно, затем, что я — поэт! И в жизнь пришел поэтом, я избран был судьбой, И даже против воли останусь сам собой. Я понял неизбежность случайных дум своих, И сам я чту покорно свой непокорный стих. В моем самохваленьи служенье богу есть, — Не знаю сам, какая, и все ж я миру весть!

12

В этой долине слез ( лат.)

6/19 июня 1902

Венеция

Элегии

Женщинам

Вот они, скорбные, гордые тени Женщин, обманутых мной. Прямо в лицо им смотрю без сомнений, Прямо в лицо этих бледных видений, Созданных чарой ночной. О, эти руки, и груди, и губы, Выгибы алчущих тел! Вас обретал я, и вами владел! Все ваши тайны — то нежный, то грубый, Властный, покорный — узнать я умел. Да, я вас бросил, как остов добычи, Бросил на знойном пути. Что ж! в этом мире вещей и обличий Все мне сказалось в единственном кличе: «Ты должен идти!» Вас я любил так, как любят, и каждой Душу свою отдавал до конца, Но — мне не страшно немого лица! Не одинаковой жаждой Наши горели сердца. Вы, опаленные яростной страстью, В ужасе падали ниц. Я, прикоснувшись к последнему счастью, Не опуская ресниц, Шел, увлекаем таинственной властью, К ужасу новых границ. Вас я любил так, как любят, и знаю — С каждой я был бы в раю! Но не хочу я довериться раю. Душу мою из блаженств вырываю, Вольную душу мою! Дальше, все дальше! от счастья до муки, В ужасы — в бездну — во тьму! Тщетно ко мне простираете руки Вы, присужденные к вечной разлуке: Жить мне и быть — одному.

1902

Свидание

В одном из тех домов, придуманных развратом, Где всем предложена наемная кровать, На ложе общих ласк, еще недавно смятом, И мы нашли приют — свою любовь скрывать. Был яркий летний день, но сдвинутые шторы Отрезывали нас от четкого луча; Во мгле искусственной ловил я только взоры Да тени смутные прически и плеча. Вся жизнь была в руках; я слышал все биенья, Всю груди теплоту, все линии бедра; Ты прилегла ко мне, уже в изнеможеньи, И ты на миг была — как нежная сестра. Но издали, крутясь, летела буря страсти… Как изменились вдруг внизу твои глаза! И ложе стало челн. У буйных волн во власти, Промчался он, и вихрь — сорвал все паруса! И мне пригрезилось: сбылась судьба земного. Нет человечества! Ладью влечет хаос! И я, встречая смерть, искал поспешно слова, Чтоб трепет выразить последних в мире грез. Но вместо слов был бред, и, неотступно жаля, Впивался и томил из глубины твой взгляд. Твой голос слышал я: «Люблю! твоя! мой Валя!» Ладья летит быстрей… и рухнул водопад. И мы на берегу очнулись в брызгах пены. Неспешно, как из форм иного бытия, Являлся внешний шум и выступали стены, Сливалось медленно с действительностью «я». Когда ж застенчиво, лицо в густой вуали, На улицу за мной ты вышла из ворот, Еще был яркий день, пролетки дребезжали, И люди мимо шли — вперед, вперед…

1 июня 1901

В Дамаск

Губы мои приближаются К твоим губам, Таинства снова свершаются, И мир как храм. Мы, как священнослужители, Творим обряд. Строго в великой обители Слова звучат. Ангелы, ниц преклоненные, Поют тропарь. Звезды — лампады зажженные, И ночь — алтарь. Что нас влечет с неизбежностью, Как сталь магнит? Дышим мы страстью и нежностью, Но взор закрыт. Водоворотом мы схвачены Последних ласк. Вот он, от века назначенный, Наш путь в Дамаск!

1903

Гиацинт

С. Л. Полякову

Словно кровь у свежей раны, Красный камень гиацинт Увлекает грезу в страны, Где царит широкий Инд; Где в засохших джунглях внемлют Тигры поступи людей И на мертвых ветках дремлют Пасти жадных орхидей; Где, окованная взглядом, Птица стынет пред змеей И, полны губящим ядом, Корни пухнут под землей. Сладко грезить об отчизне Всех таинственных отрав! Там найду я радость жизни — Воплотивший смерть состав! В лезвее багдадской стали Каплю смерти я волью, И навек в моем кинжале Месть и волю затаю. И когда любовь обманет, И ласкавшая меня Расточать другому станет Речи нег на склоне дня, — Я приду к ней с верным ядом, Я ее меж ласк и чар, Словно змей, затешу взглядом, Разочту, как тигр, удар. И, глядя на кровь у раны (Словно камень гиацинт!), Повлекусь я грезой в страны, Где царит широкий Инд.

20 декабря 1900

Подражание Гейне

Мне снилось, я в городе дальнем, Где ты истомилась одна. Твой мальчик прохожего встретил, Сказал мне, что мама больна. К тебе я вошел, как безумный, Шепнула ты мне: наконец! И слышалось четко биенье Двух слишком счастливых сердец. Я сел на скамью у кровати, И сердце мне сжала тоска: Бледны исхудалые щеки, Бледна и прозрачна рука. Твой муж, и сестра, и сиделка — Все вдруг отошли к стороне, И я целовал твои руки, И ты улыбалася мне. И ты мне сказала: «Мой милый, Мы точно голубки в грозе», — К тебе я прижался, рыдая, И плакали, плакали все. В слезах я проснулся безумный, Кругом темнота, тишина, И город далек, где томишься Ты в тяжком недуге одна.

1 июля 1901

Прощальный взгляд

Я сквозь незапертые двери Вошел в давно знакомый дом, Как в замок сказочных поверий, Постигнутый волшебным сном. Сквозь спущенные занавески Чуть проникали тени дня, И люстры тонкие подвески Сверкали бледно, не звеня. И так шаги казались странны, Почти заглушены в коврах. Картины, темны и туманны, Терялись смутно на стенах. Я встретил взгляд без выраженья Остановившихся часов. Полузасохшие растенья Стояли стражей мертвецов. Я заглянул… Она смотрела, Как тихо догорал камин. Зола каких-то писем тлела, Но в воздухе дышал жасмин. На платье белое — все реже Бросали угли отсвет свой. Она вдыхала запах свежий, Клонясь все ниже головой. И, не веселый, не печальный, Я скрылся, как вошел, без слов, Приняв в гостиной взгляд прощальный Остановившихся часов.

25 декабря 1901

К близкой

Предстанет миг, и дух мой канет В неизмеримость без времен, И что-то новое настанет, И будет прах земли как сон. Настанет мир иных скитаний, Иных падений и высот, И, проходя за гранью грани, Мой дух былое отряхнет. Воспоминанья все утратит, В огне небес перегорит И за познанье тайн заплатит Забвеньем счастья и обид. И вот, как облако влекомый, Молчанье строгое храня, Я вдруг завижу лик знакомый, И трепет обожжет меня. В моей душе преображенной, От всех условий бытия, Как мысль от тени, отрешенной, Восстанет вся любовь моя, Весь круг бессилия и счастья, Все дни, что вечностью прошли, Весь вещий ужас сладострастья, Вся ложь, вся радуга земли! И словно вновь под сводом звездным, С своей бездонной высоты, Твое я имя кину к безднам, И мне на зов ответишь — ты!