Том 1. Здравствуй, путь!
Шрифт:
— Как придется.
— Значит, шлепнешь, а потом тащишь к огню глядеть?
— Да, бывает, шлепаю три и четыре раза.
— А с одного не пробовал?
— Нельзя. Можно разбить и молот и наковальню.
— Попробуем! — Гусев взялся за ручку, регулирующую работу штампа.
— Боюсь, все расхватит на кусочки. — Кузнец готов был отдернуть руку бригадира.
— Ну, ну, не каркай! Начальство заиграло в двадцать одно, и нам приходится.
Гусев накалил бур, положил на наковальню.
— Эх! Либо грудь в крестах, либо голова в кустах! — Двинул рычаг на высшее давление
— Цел? — взвизгнул кузнец.
— Я цел, и штамп цел. Давай-ка бур к горну!
Разглядывали расшлепнутую головку бура, перемигивались и ворчали:
— А ведь чисто, здорово, прямо, можно сказать, на большой палец. Пропустим с десяток. Если пойдет с одного удара — мы забросаем бурами. Вози — не перевозишь!
— Как делать, сперва до отказа, а потом к себе? — Кузнец, взявшись за рычаг, молодцевато грязным пальцем другой руки подрисовывал на щеке ус. — Двинем… Долго ли держать на отказе?
— Не надо держать. Задержишь — этим и расшибешь штамп. Ах! — и назад. — Гусев выкинул руку в темное пространство кузницы и тотчас подобрал ее. — Тут не доударь, не переударь, бей без ошибки.
Первый опыт не удался кузнецу. У него дрогнула рука, рычаг не дошел до полного давления, штамп ударил слабо, и бур пришлось бить вторично.
— Ты смелей, смелей! — советовал Гусев. — Одним махом. По два раза бить — мало барыша.
Вторая проба удалась, и через полчаса кузнец добился безызъянной чистоты и скорости. Он вызвал своих помощников и принялся обучать новому обращению со штампом. Утром, когда пришла первая бричка за бурами, кузнец спокойно прочитал непомерное требование и небрежно крикнул помощникам:
— А ну, молодцы, отпустите им полностью! Накиньте десяток сверх того, авось подавятся, сволочи! Мы, — кузнец перед лицом ямщика вырисовал пальцем в воздухе сложную спираль, — зашьем ваших прорабов, зашьем! Скажи им, пусть зря не гоняют лошадей и не морозят вашу профессию.
Через каждые пять секунд штамп сотрясал всю кузницу, вспотевшие кузнецы, подобно спицам бегущих колес, кружились между горном и штамповальным станом, то подкладывая буры, то убирая их. На наковальне вспыхивала уже третья тысяча раскаленных буров, а брички все шли и шли: прорабы не шутя хотели зачеркнуть соревнование.
Кузница стала похожей на шумный постоялый двор: лошади вокруг нее утоптали снежные сугробы и забросали их дымящимся пахучим навозом; над горном конюхи грели чай, сушили обувь, шарфы, варежки; ватно-белый туман человеческих дыханий выползал в постоянно открываемую дверь.
Гусев за перегородкой изобретал печку. Чувствуя неладное с бурами, он покрикивал кузнецам:
— Все едут? И когда они, выродки, насытятся?! Держись, ребята, мы им скоро сбавим аппетиту. Эй, вы, конюха, завтра являйтесь с отработанными бурами, кто забудет, тот не получит новых!
— Как пошлют, так и явимся.
— Не так как, нечего какать, здесь с вами какать не будут. Все отработанные буры к
Рано поутру, когда горы отделились от неба первой красноватой стрелкой зари, кузнецы, бессменно выстоявшие двенадцать часов, пошли соснуть. Громкие, задорные речи: «Мы расплетем их завилоны, забросаем бурами», — расползлись по баракам и палаткам вместе с черными фигурами людей. Не успели еще кузнецы сдернуть валенки, как появились два конюха с Джунгарского, наполнили морозным туманом и охолодили всю закутку.
— За бурами? — визгливо крикнул старший кузнец. — Отработанные привезли? Да на чем они их тупят?! Можно весь Тянь-Шань продырявить, а Усевич в день затупил. Хлеб, што ли, бурит? У нас хлеб крепче камню; вот сутки не жрал, а выдали — хоть молотом кроши его! — Он сердито двинул мерзлую, снежно-белую по излому краюху.
Потом, когда ободняло, старший кузнец обошел контору, партком, рабочком, везде показывая возвращенные, будто бы отработанные буры и шумел:
— Вот что делают, вот! Ткнут разок в камень, сунут в пыль для замарки и обратно в кузницу. — Тряс буром, отработанным не больше, как на одну четверть. — Так на них тыщей станов не успеешь наштамповать. Вот как соревнуются они!
Несколько дней повторялось одно и то же — прибывали неиспользованные буры, писались акты, буры возвращались. Широземов по телефону отчитывал прорабов, бригадиров, десятников.
Норма буров, раздутая до стапятидесяти на компрессор в день, пошла вниз и постепенно съежилась до пятидесяти.
Получая новые требования, старший кузнец помахивал ими и торжествовал:
— Ну, кто кого зашил? Пятьдесят буров — это нормально жадно. Святая норма — тридцать.
Жестянщик разрезает пустые бензиновые баки и гнет печки. Уже несколько штук валяются в закуте, но Гусев все недоволен и все заказывает новые — плоскобокие, круглые, самоварообразные. Сам он зубами и щипцами гнет трубки. Нагнул и забросал ими целый угол. По ним можно представить всю трудность изобретательства и всю извилистость, изворотливость упрямой бригадировой мысли.
— Ты, Гусев, зря задаешься! — бурчит жестянщик и включает вентилятор, который своим буревым шумом охраняет их тайну. — Гни под нефть, и концы в воду.
— Под нефть?.. — Гусев моргает красными от бессонных ночей глазами. — А где нефть? — Он начинает высчитывать, сколько тонн будут пожирать печки. Получается море, перевезти которое немыслимо при слабости автомобильного транспорта. — Нефть и человек от голоду съест. Я ей загну такое брюхо, которое бы принимало всякую дрянь — отработанное масло, смолу, мазут. От нефти оно играть будет.
Участок выбрасывал тонны всевозможных горючих остатков, непосильных для машин, сделанных в богатой Америке. На них-то и думал Гусев пустить печки.
Надежда на тепло обогревала только несколько дней, потом людям стало вновь холодно, и сама вера в печки начала иссякать, как слабосильный ручей под солнцем. Прорабы, бригадиры, десятники надоедливо звонили Елкину, Широземову, Козинову:
— Где же, когда? Если печки запоздают, мы похерим договор.
Елкин и Широземов уверяли: