Том 10. Мертвое озеро
Шрифт:
И точно, дверь скрыпнула и лягушечья физиономия Ольги Петровны показалась.
Зина, уходя, шепнула Любе:
— Вот самая страшная женщина в доме; берегитесь ее и не говорите ей ничего: она всё передает навыворот Наталье Кирилловне.
Но любезная улыбка уже дрожала на ее губах, когда, удаляясь, она встретилась лицом к лицу с Ольгой Петровной, которая подошла к Любе и сказала:
— Вы, я думаю, очень устали после дороги; всё ли вам хорошо? не хотите ли чего-нибудь — чаю или кофею?
— Нет, благодарю вас!
Ольга Петровна приблизилась к Любе и, глядя на дверь,
— Я пришла вас предуведомить, что лицо, сейчас бывшее у вас, вертит всем домом; берегитесь ее: она способна на всякое черное дело!
Люба с удивлением слушала.
— Спокойной ночи! усните хорошенько! — громко сказала Ольга Петровна и вышла из комнаты.
Люба не успела вздохнуть от двух визитов, как дверь вновь скрыпнула: приживалка с мутными глазами, высунув одну головку и мотая ею, как алебастровый зайчик, с приторной улыбкой сказала:
— Позвольте взглянуть на нашу красавицу? — И, не дождавшись позволения, вошла в комнату, продолжая напевать сиповатым голосом:- Можно сказать, будет парочка: оба красавцы, молоды, добродетельны, щедры… и… и… и… — Приживалка приостановилась и через минуту поспешно продолжала:- Я могу сказать, что любима всеми. Вот на днях я еще встретила Зюзиных: уж как меня просили погостить к себе! и барышни тоже, они такие милые, ласковые и в совершенстве, можно сказать, умные, все науки прошли — и арифметику, и грамматику, даже такие худенькие чрез науки, — и они уж как упрашивали меня! Но как же мне было оставить дом, когда такого счастья и, можно сказать, торжества мы ждали! Я признательна: мой батюшка и матушка были такие, зато их все любили и ласкали. — И приживалка чмокнула в плечо Любу и сказала:- Мы все вас покорно просим не оставить нас вашими милостями; мы и малым будем довольны. Извините, что обеспокоила вас, желая лично засвидетельствовать от всех нас глубочайшее почтение и пожелать вам спокойной ночи после такой дальней дороги.
И приживалка, кланяясь до самой двери, наконец скрылась.
Люба, усталая и удивленная, осталась одна в доме, где не только стены, но и все живущие были для нее совершенно новы.
Любу нисколько не изменило пребывание в Москве, куда привез ее отец, чтоб дать ей, по желанию Тавровского, светское образование. Она прожила там несколько месяцев, но провела их большею частию у постели больного отца, а остальное время с учителями, которые решительно не могли ей внушить никакой светскости. И Люба осталась, как она была. Разумеется, любовь, потеря отца, другая обстановка жизни — всё это настолько на нее подействовало, что оригинальное ее воспитание не могло обнаружиться резко. Цыган был при ней; на него заметно легла печать пребывания в столице. Он принял все манеры самостоятельного человека, сосредоточенного в себе. Его туалет, гордая осанка вовсе не шли к роли лакея, каким его приняли в доме Натальи Кирилловны, — и он, казалось, не желал изменить ее.
Глава LXII
Открытие
Наталья Кирилловна, при всей своей гордости, не могла не поддаться чувству, так естественному в женщине, именно — порисоваться перед Любой. Люба иначе ее не видала, как окруженною толпой приживалок,
— Мой племянник мог иметь невесту не только из первых красавиц знатного дома, но и богачку. Верно уже так было угодно богу! — вздохнув, замечала Наталья Кирилловна.
— Да уж он такой красавчик, что все, кажется, из нашей сестры одного его мизинчика не стоим! Он в совершенстве, можно сказать, один из первых красавцев во всем свете, — подхватывала приживалка с мутными главами.
Зина, как бы по наивности, рассказала множество проказ Павла Сергеича, и, между прочим, как от него сошла с ума дочь одного бедного чиновника, жившего в одной улице.
Для Любы были тягостны такого рода беседы. Она не произносила ни слова, с удивлением слушая эти толки и каждый раз рассматривая коллекцию зверообразных лиц приживалок с таким видом, как будто в первый раз она их видит.
— И глупа даже! хоть бы одно слово! — с негодованием восклицала Наталья Кирилловна по уходе ее.
— Ей говорят, что какую ей честь сделал Павел Сергеич, а она хоть бы приласкалась к вам! — с ужасом восклицала та же приживалка с мутными глазами.
— Да она ни с кем, кроме как с цыганом, кажется, не говорит, и то всё на их языке! — заметила Зина.
— Как угодно Павлу Сергеичу, а я удалю из своего дома цыгана, — сказала Наталья Кирилловна.
— Да они ведь все конокрады: надо конюшни крепче запирать! — подхватила приживалка с зобом и мутными глазами.
— Даже совестно! придешь к ней в комнату, а он сидит перед ней и не встает! — опять сказала Зина, поглядывая на Наталью Кирилловну, которая, стукнув палкой, сказала:
— Позвать его сюда!
В минуту приказание было исполнено, и цыган гордо вошел в комнату, где, приняв важную позу, сидела в креслах Наталья Кирилловна. Он поклонился только ей одной, и то без особенного почтения. Приживалки стали перешептываться; но голос Натальи Кирилловны заставил их замолчать. Она сказала презрительно:
— Любезный, я узнала, что ты заведуешь делами Любови Алексеевны.
— Да.
— Я тебя устраняю, и ты должен передать теперь все бумаги и документы моему управляющему; она теперь будет под моим надзором.
— Я не могу этого сделать и ни одной бумаги не дам! — отвечал цыган.
— Как! — с горячностью воскликнула Наталья Кирилловна. — Я? мне! ты не отдашь ее бумаг? Да я еще хочу знать, есть ли у Любови Алексеевны что-нибудь?
— Деревня.
— Как говорит! даже досадно слушать, точно не видит, что с барыней! — заметила Зина вполголоса.
Но Наталья Кирилловна услыхала и отвечала ей:
— Деревенщина! — и, обратись к цыгану, повелительно продолжала:- Любовь Алексеевна у меня в доме, и я требую, чтоб ее дела были сданы мне, слышишь: мне на руки!
— И этого не могу!
— Да ты с ума сошел! — стукнув палкой об пол, крикнула Наталья Кирилловна. — Ты, кажется, вообразил, что Павел Сергеич имел виды на ее деревушку, сватаясь за Любовь Алексеевну! ха-ха-ха!