Том 12. Из 'Автобиографии'. Из записных книжек 1865-1905. Избранные письма
Шрифт:
Я говорил, что мы живем посреди ровной песчаной пустыни, — так и есть. А со всех сторон нас окружают такие огромные горы, что поглядишь на них немного, да и задумаешься: какие же они величественные, и начинаешь чувствовать, как душа ширится, вбирая их огромность, и в конце концов, становишься все больше и больше — настоящим гигантом, — и уже с презрением поглядываешь на крохотный поселок Карсон, и вдруг в тебе вспыхивает желание протянуть руку, сунуть его в карман и уйти отсюда.
Что до церквей, здесь поставили, кажется, католическую, но, как та, о которой говорил нью-йоркский пожарный, «она у них бездействует». Да, стало быть, со всех сторон тут сплошной песок, однако большая часть города построена на месте прелестной лужайки; и прозрачные воды, которые прежде одни нарушали ленивый покой этого уединенного уголка, ныне изливаются на пыльные улицы и радуют сердца людей, напоминая им, что здесь ость хоть что-то похожее на их покинутую родину. Чуть выше—«Королевский
Дома по большей части каркасные, неоштукатуренные, но внутри оклеены сшитыми вместе мешками, и чем крупнее фабричная марка на мешке, тем красивее в комнатах. Изредка попадается каменный дом. Из-за сухости в здешних местах кровельная дрань ужасно коробится, — похоже, что нарезали в длину колено железной печной трубы.
2
ДЖЕЙН КЛЕМЕНС И ПАМЕЛЕ МОФФЕТ
Сан-Франциско, 20 января 1866 з.
Дорогие матушка и сестра,
просто не знаю, о чем и писать, — так однообразна моя жизнь. Уж лучше бы я снова стал лоцманом и водил суда по Миссисипи. Поистине, все на свете суета сует, кроме лоцманского дела. Подумать только, человек написал немало вещей, которые он, но стыдясь, может считать вполне сносными, а эти нью-йоркские господа выбирают самый что ни на есть захудалый рассказ — «Джим Смайли и его скачущая лягушка», который написан для того только, чтобы доставить удовольствие Артимесу Уорду, хвалят его, но он приходит в Нью-Йорк слишком поздно и уже не может появиться в его книге.
Ну да ладно. По правде говоря, книга его никуда не годится, и не к нашей чести было бы появиться в ней.
Вот кусочек из нью-йоркской корреспонденции в сан-францисской «Альте».
«Весь Нью-Йорк покатывается со смеху, читая рассказ Марка Твена «Джим Смайли и его скачущая лягушка», напечатанный 18 ноября в «Сэтердей пресс». Можно смело сказать, что отныне имя Твен — это марка! Меня сто раз спрашивали о рассказе и об авторе, все газеты его перепечатывают. Он признан лучшим рассказом дня. Неужели «Калифорниен» не в состоянии удержать Марка у себя? Не позволяйте ему сиять на чужих небесах, пока калифорнийская печать не выжала из него все что можно».
Увидав, что рассказ опоздал в книгу, нью-йоркские издатели Карлтон и К° отдали его в «Сэтердей пресс».
Хотя меня вознесли над всей пишущей братией наших краев, место это, по-моему, принадлежит Брет Гарту, хоть он и не соглашается со мной, как и все прочие. Он предлагает собрать побольше старых рассказов— моих и его — и издать книгу. Я бы ни за что не согласился, но он берет на себя все хлопоты. Но прежде я хочу узнать, получим ли мы хоть что-нибудь за это. Во всяком случае, он написал нью-йоркскому издателю, и если нам предложат такие условия, что не жалко будет потратить на это месяц, мы возьмемся за дело и подготовим книгу к печати.
Любящий вас
Сэм.
3
ОЛИВИИ КЛЕМЕНС
Питсбург, 30 октября 1860 г., 11 часов вечера
Ливи, милая!
Я только что вернулся и лег.
Время мы провели приятно. Они зашли за мной в половине восьмого, мы взяли отдельный кабинет в ресторане, заказали устриц и поужинали очень спокойно, мило и по-хорошему, без вина, тостов, спичей,— только болтали. (Хотя я по-настоящему ужаснулся, когда тридцать газетных работников, доев последнее блюдо, положили салфетки, придвинули стулья ко мне и вдруг наступила тишина, — ведь эта тишина, казалось, означала, что разговор должен вести я. На самом деле это было не так, но все же я немножко испугался.)
В этот вечер суховатый и рассудительный гений по фамилии Смит поведал о том, как он был лектором. Он сказал: «Год назад у меня хватило глупости отправиться в Европу. Вернувшись, я по глупости решил, что начинен сведениями о Европе, весьма интересными для публики. Я не сомневался, что от меня потребуют лекцию, и поспешил подготовить ее заблаговременно. Я написал мою лекцию на третьем этаже типографии в перерывах между правкой корректуры, и она показалась мне весьма недурной. Я сказал себе, что у меня получается не хуже, чем у Марка Твена, и что если бы я мог выступить перед его аудиторией, я показал бы им, как это делается. Затем я стал ждать потопа — ливня приглашений от лекториев. Это был отличный случай для ожидания — редкостный случай, просто неисчерпаемый по своим возможностям. Я жду до сих пор. Приглашений я так и не получил. Мне это было совершенно непонятно. Но я знал, что публика томится по моей лекции, и, не дожидаясь больше приглашений, решил снять зал «Академии» и прочесть ее на собственный страх и риск. В назначенный час я был на месте, и, кроме меня, еще одиннадцать человек. В половине девятого, заметив, что наплыв публики уже, несомненно, прекратился и что слушатели собрались в полном
Затем я снова стал ждать приглашений. Их не было. Тогда я обратил свой взор на Мот-Либерти, одну из окраин Питсбурга. Я знал, что они все там умирают от желания услышать мою лекцию, но не осмеливаются обратиться ко мне с такой просьбой. И вот я отправился туда — опять на собственный страх и риск. Я заплатил тридцать пять долларов за аренду театрального зала и в половине восьмого, заняв укромную позицию напротив входа, принялся ждать. В восемь часов или чуть позже мою душу захлестнула первая волна невыразимого облегчения — я увидел, что в театр вошел какой-то человек. Я отправился в кабачок и выпил за его здоровье. Некоторое время спустя я увидел, как туда вошло сразу два человека. Я выпил за их здоровье. Еще несколько минут — у подъезда остановилась карета, и в театр вошла почтенная миссис Суисхелм, о которой вы, быть может, слышали. Я выпил за ее здоровье. В половине девятого, поскольку больше никто не явился, я выпил за здоровье отсутствующих.
Затем я сам отправился в театр и уныло отбарабанил свою лекцию, испытав прилив невыразимого счастья и даже бодрости, когда кончил.
После этого я некоторое время отдыхал, а потом решил отправиться в Стьюбенвнлл, штат Огайо, и показать его обитателям, на что я способен. Прибыв туда, я начал тоскливо озирать уличные углы, надеясь увидеть афиши, извещающие о моей лекции, но их не было. Я разыскал расклейщика афиш, и он объяснил, что погода стояла дождливая и он воздержался от расклейки моих афиш, — все равно они отвалились бы. Я отправился к редактору местной газеты, который печатал объявления о моей лекции, и он заверил меня, что кто-нибудь на нее да явится. Оказалось, что он знал, о чем говорил. В половине девятого зал был пуст, и я, отпустив ради экономии билетера, отправился с редактором выпить. Избавиться от него мне как-то не удавалось, — наверное, потому, что один из нас был должником другого. В девять часов мы вернулись и увидели, что в зале сидит один человек. Это меня ободрило — ведь такая аудитория была лишь чуть меньше тех, к которым я привык. Я начал свою лекцию, но примерно на середине меня осенила некая мысль, и я спросил у этого человека, кто он такой. Он ответил, что он здешний привратник.
— Так, значит, вы не покупали билета?
— Нет.
На этом я свою лекцию и закончил.
Со временем я получил свое первое приглашение. Это уже было похоже на дело. Мне предложили поехать в Гринсберг и прочесть лекцию в пользу общества «Методистская лепта» — за двадцать пять долларов и возмещение расходов. Я согласился с легким сердцем. Несколько знакомых репортеров захотели поехать со мной, — а этот народ любит выпить. Они были приятными, но дорогостоящими спутниками.
Когда мы приехали, дождь лил как из ведра и темь стояла непроглядная. Преподобный мистер Нобл принял меня весьма торжественно и проводил в здание суда. К половине девятого собралось чуть ли не тринадцать человек; это была просто какая-то овация,— я совсем не привык к таким многолюдным изъявлениям благорасположения публики. Преподобный Нобл произнес премилую вступительную речь, а потом я прочел свою лекцию. Ее очень хвалили, а преподобный Нобл весьма любезно сказал, что они, возможно, пригласят меня еще раз, — если их общество уцелеет после такого испытания. Затем ко мне подошел секретарь «Методистской лепты» и сказал, что публики было меньше, чем он рассчитывал, и что сбор соответственно скуден, но если пять долларов представляют для меня интерес, то чек на эту сумму...
Я попросил его приобщить эти деньги к казне «Лепты» и надеюсь, что, обретя неожиданно такое богатство, общество не возгордилось и иногда вспоминает своего благодетеля.
С тех пор я начал серьезно подумывать о том, чтобы покинуть лекционное поприще, и скажу только, что моя лекция, в полной целости и сохранности, с четко размеченными паузами для аплодисментов, продается желающим».
Питсбург, 31 октября
Сегодня я все утро бродил по городу с мистером Дином, молодым родственником У. Д. Гоуэлса, редактора «Атлантик монсли». Он любезно предложил снабдить меня рекомендательным письмом к мистеру Гоуэлсу, но я от души его поблагодарил и отказался, объяснив, что не люблю пользоваться рекомендательными письмами, так как они вынуждают адресата принимать незнакомого человека и оказывать ему любезности, которые, быть может, он ему не хочет оказывать, — во всяком случае, в ту минуту. У адресата могут быть другие планы, или дела, или головная боль, наконец, — десятки обстоятельств могут сделать появление такого гостя весьма нежелательным. Я предпочитаю знакомиться случайно или являться с официальным визитом в сопровождении какого-нибудь общего знакомого, — в этих случаях страдательное лицо имеет полную возможность самому решать, как обойтись со мной, и все довольны.