Том 12. Из 'Автобиографии'. Из записных книжек 1865-1905. Избранные письма

Твен Марк

У меня сегодня было много посетителей. Мистер Э. Б. Кулидж, служивший прежде в военном флоте, — я познакомился с ним, когда обедал у адмирала Тэтчера на борту его флагманского судна в Сан-Франциско; У. Э. Тэйлор из «Поста»; Эйза Уэнгмен (мой невадский знакомый); Э. Г. Лейн, Дж. Г. Холмс, У. Л. Чолфент, У. К. Смит из «Диснетча», У. У. Томсон, У. Н. Ховард, Дж. У. Дин, О. Т. Беннет из «Коммершиел» и еще разные люди, которые приходили вместе с вышеперечисленными и не оставили своих карточек. Эти визиты продолжались весь день, который поэтому был очень занятым и приятным. Я уговорился пойти вечером в церковь с мистером Чолфентом.

Уэнгмен затащил меня к себе повидаться с его женой. С ней я тоже был знаком в Неваде. Я пробыл у них пятнадцать минут и остался бы к ужину, — стол был накрыт очень заманчиво,— если бы

не их семилетний отпрыск, один из тех балованных вундеркиндов, которые думают только о том, как бы попасть в поле вашего зрения, чтобы вы его увидели и занялись им, и поэтому неотрывно следят за направлением вашего взгляда, — стоит ему измениться, как такой ребенок уже перебирается на другое место, чтобы снова его перехватить; мальчишка, снедаемый лихорадочным желанием сделать что-нибудь удивительное и привлечь внимание гостя; несносное создание, которое вытаскивает свои игрушки и задает о них матери всякие вопросы явно для того лишь, чтобы заставить гостя посмотреть на них и вынудить какую-нибудь похвалу; чумазый, мерзкий бесенок, распевающий песенки все громче, громче и громче, по мере того как беседующие повышают голос, чтобы расслышать друг друга, — и все для того, чтобы вызвать страстно желанное восхищение; глупый щенок, выкрикивающий невыразимо скучную ерунду, которую нежные маменьки считают остроумнейшими замечаниями, старательно запоминают и пересказывают знакомым, улыбаясь и мурлыча от удовольствия; курносый, лохматый, исцарапанный, вымазанный в сластях звереныш, который обязательно перетрогает все блюда на столе, прольет кофе, будет есть картофельное пюре руками и, тыча пальцем, требовать: «Хочу вот этого»; короче говоря, утомительный, безобразный, противный, отвратительный надоеда в любом месте и в любое время! Может быть, я бесчувственное животное. Наверное, так оно и есть. Но как бы то ни было, вот что я думаю об этой разновидности детей. Отдел «Четырехлетние» в «Харперс монсли» ведется не для меня.

Так вот, Ливи, милая, я испугался, что это дитя будет ужинать с нами, — мамаши, которые выращивают подобных вундеркиндов, всегда любят ими хвастаться; сперва я хотел было спросить об этом, но затем, сообразив, что подобный вопрос, строго говоря, будет невежлив, просто отказался от ужина и вернулся в отель.

Среди журналистов, которые заходили сегодня ко мне, был мистер Беннет из «Коммершиел», очень симпатичный человек, скромный и приятный. Он собирается дать изложение моей завтрашней лекции или привести ее полностью. Я сказал ему, что всякое изложение юмористической лекции это свалка изуродованных шуток, которые публика запоминает и поэтому проникается к ним ненавистью, когда лектор начинает с торжественной невозмутимостью пытать ее, повторяя эти шутки одну за другой.

И еще я сказал, что извлекать остроты из юмористической лекции - это то же самое, что выковыривать изюминки из кокса. В результате, для тех, кто ознакомится с ней позже, она будет лишь попыткой выдать себя за то, чем она не является.

А кроме того, прелесть шутки, и тем более тщательно отработанной цепи шуток, не может быть передана на бумаге: при буквальном воспроизведении юмористической лекции душа ее непременно утрачивается, и читатель знакомится с ней в той же мере, в какой вы знакомитесь с человеком, если вам покажут его труп.

Я сказал, что такие изложения вредны, — и это действительно так, ведь они опережают лектора и создают у публики весьма скверное мнение о нем самом и его чтениях.

Я сказал, что моя лекция — это моя собственность, и никто не имеет нрава отнять ее у меня и напечатать, — так же как взять у меня любую другую мою собственность. Я сказал: «Несколько минут тому назад вы посмотрели на мои часы, и мне не пришло в голову, что вы можете сорвать с них стрелки, так что следующий, кто захочет узнать, который час, увидел бы перед собой только бессмысленный циферблат. Но я вижу, что вы при помощи своего изложения замышляете сорвать стрелки с моей лекции и превратить ее в бессмыслицу для моих будущих слушателей. Как вы замечаете, я сижу совершенно спокойно, хотя и знаю, что вы можете уйти с моим чемоданом, пока я беседую с другими гостями, — но вы не украдете мой чемодан, потому что это частная собственность, моя собственность. Будьте же так добры, возьмите чемодан и оставьте лекцию в покое. И чемодан и лекция принадлежат мне, только мне.

Возьмите чемодан. Он стоит всего сто долларов, а лекция стоит десять тысяч».

Все это было, конечно, сказано самым дружеским и любезным тоном. Я просто хотел показать ему, насколько неуместны его намерения. Обижать его я не хотел, и он не обиделся.

Однако, Ливи, если его редактор потребует у него отчет о лекции, он должен будет подчиниться, — закон строго охраняет собственность, которую сапожник создает своими руками, но не охраняет собственности, которую я создаю своим мозгом.

Я был в церкви и издалека слушал, как священник произносил проповедь не по бумажке, — это было хорошо, но говорил он без всякого чувства, необыкновенно скучным, однообразным тоном, и сразу становилось понятно, что он старательно выучил свою проповедь наизусть. Было что-то невероятно смешное в этой бесцеремонной попытке изобразить свободно льющуюся речь. Невероятно смешно было также видеть, как взрослый человек «читает наизусть», словно школьник младшего класса. Шесты его были робкими и неуверенными. Он не довел ни одного из них до конца — каждый раз пугался и бросал на середине. Он, очевидно, заранее отметил, где какой жест делать, но у него не хватало духа.

Но пение было замечательно! Оно было великолепно! Это было подлинное торжество гармонии. Когда полились первые сладостные звуки, я очнулся от своих мыслей и подумал: «Боже, какой здесь хор!» И я поглядел наверх, но оказалось, что певцов всего четверо. Зато как удивительно их голоса подходили друг к другу, как они сливались, как иногда гремели, а затем замирали, а затем в зачарованном воздухе снова начинала литься опьяняющая мелодия.

А какое сопрано! Я чувствовал, что у меня волосы встают дыбом от восторга. Я снова посмотрел на хор, и меня удивило, что этот великолепный поток дивных звуков исходит от такого миниатюрного существа. И к тому же без всякого видимого усилия.

А когда они запели «Над темными водами моря Галилейского», я почувствовал, что не могу усидеть спокойно. Какой пламенной молитвой была эта мелодия! Как она взывала, как убеждала! И какой земной, всего лишь человеческой казалась жалкая декламация священника! Он не сумел рассказать нам о покинутом, снедаемом печалью Христе, но мелодия рассказала.

Хетти Льюис просто перекувыркнулась бы, если бы она побывала здесь! Ливи, я в жизни не слышал ничего подобного.

Но, знаешь, всегда находятся люди, обладающие неукротимым самодовольством. В самый разгар этого изумительного пения тощая старая кошка, которая сидела рядом со мной, прочистила свою трубу и начала мяукать и завывать. Я чуть было не хлопнул ее по голове скамьей. Трудно представить себе более наглую бесцеремонность.

Второй псалом оказался для нее немножко не по зубам, и я вздохнул с облегчением. Когда начался третий, я томился в муках ожидания весь первый стих, а потом почувствовал себя необычайно счастливым, решив, что мне больше ничего не грозит, но на втором стихе дряхлая сычиха опять бросилась на помощь и точила свою пилу до конца псалма.

Молодой человек, который пошел со мной, устал от проповеди уже в самом начале. Он, очевидно, но привык ходить в церковь, хотя утверждал обратное. К концу он сполз вниз настолько, что совсем лег на спину. Затем он уперся обоими коленями в спинку скамьи перед ним. Он задумчиво массировал ляжки ладонями, он зевал, раза два он начинал потягиваться, но вовремя спохватывался и с унылым сожалением прекращал эту попытку; три раза он посмотрел на свои часы; наконец он начал рыгать [1] . Тогда я выбросил его в окошко. (Уже час. Спокойной ночи! Да хранит тебя господь, моя любимая.)

Сэм.

4

ОЛИВИИ КЛЕМЕНС

Потакет, штат Род-Айленд, 14 декабря 1869 г.

Деточка моя, я был страшно огорчен, когда сегодня в Бостоне не получил от тебя письма. Мне показалось, что я не видел тебя, не получал от тебя писем уже много дней, — но теперь я сосчитал их и с удивлением обнаружил, что видел тебя, касался, держал в своих объятиях, целовал всего четыре дни назад. Теперь тебе легче будет понять, каким невыносимо длинным кажется лекционный сезон. Такие три месяца обычно кажутся годом, но когда к этому сроку приходится добавлять разлуку с возлюбленной, они превращаются в целую жизнь.