Том 12. Лорд Дройтвич и другие
Шрифт:
Однако, немного поморгав, она худо-бедно узнала участников ссоры и обратилась к ним с должной суровостью:
— Ай-я-я-яй! Чего ругаетесь?
Слингсби перекинулся на нее, радуясь новому антагонисту. Достойным дворецким не подобает препираться с сосунками; к тому же, племянник оказался необычайно вертким. Каждое ваше слово он метал обратно как бумеранг, видимо — поднаторел среди большевичков. Словом, брат осуждающе взглянул на сестру.
— Явилась! — промолвил он. — Пьянчуга старая! Схватившись для
— Это кто у тебя пьян… ик!
— Привет, мамань! — сказал Сид. — Лыко вяжешь?
— А то! — с достоинством отвечала она. — Ну, выпила капельку, а кто… ик! — виноват? Другой пожалел бы… я женщина хворая.
— Ничего, выдюжишь.
— Оно конечно, только сердце все скачет. Чего вы тут не поделили?
— Дядя Тед не верит, что из меня вышел бы какой-нибудь граф.
— Много он понимает!
— И вообще, — вступил в беседу Слингсби, — нечего ему тут делать.
Мамаша Прайс туманно смотрела на него.
— Эт кому, ему? Прям сейчас! Скажи про кого другого!
— Что ты плетешь?
— Да так… Я свое знаю.
— А я знаю свое, — сообщил дворецкий. — Тебе тут делать нечего. Иди в мою комнату.
Миссис Прайс отпустила кресло, чтобы гордо скрестить руки, но чуть не упала. Однако в голосе ее остался призвук гордо скрещенных рук.
— Ты тут не очень, Теодор! Знай, с кем говоришь. А то я тако-ое скажу…
— Ладно, только не здесь. Это тебе не вокзал какой-нибудь.
Сид был счастлив, словно достал лучшее место на матче века.
— Давай-давай! — подбодрил он родительницу. — Давай, не спускай.
Однако мамаша Прайс угасла. По ее щекам текли слезы.
— Кому я нужна? Никто меня не любит! Ой, я бедная, нес…
— Эй, выше нос!
— Меня родной брат обижает! Родной сы-ы-ын…
— А что я? Что я? Ты на себя погляди!
— Ой, Господигосподигосподи!
— Ладно, мамаша!
— Сам виноват, — мрачно сказал Слингсби. — Надо было смотреть.
— Так она просила! Припадок у нее!
— Что его милость подумает?
Слова эти навлекли страдалицу на новую мысль.
— А выпью-ка я за него вина!
— Чайку, — поправил ее брат. — И не здесь, у меня. Сил с тобой нету! Пошли, пошли, оба!
— Где Полли? — жалобно спросила мамаша Прайс.
— В парке, — отвечал Сид, — смотрит на кроликов. Никогда их не видела. То есть живых, надо понимать. К чаю вернется, как это, голубь в голубятню.
— Хорошая девушка, — сказала мамаша Прайс, — американка, да, что поделаешь! Я всегда говорю, люди разные бывают. Кто-кто, а она никого не застрелила, хоть там у них и принято. Тихая такая, уважительная. А чтоб стрелять — да Боже мой!
— Мамаша все в кино ходит, — пояснил Сид. — По ней, там одни гориллы да гангстеры.
— Ка-ак пальнет! — сердито сообщила гостья. — Я так понимаю, это надо запретить. А Полли прямо говорит, не скрывает, что оттуда, но чтобы кого застрелила… Тихая такая, воспитанная. И работница хорошая. Женись, сынок, женись, бывает и хуже. Никого не застрелила.
— Чего мне жениться, мать? — сурово сказал Сид. — Еле кручусь, работы много. Мне не до баб. Я в свои ножницы влюбленный.
— Меня бы кто любил! — взвыла мамаша.
— Хорошее дело. А то, может, чаю? Оп-ля, пошли!
— Где Тони… ик… его милость? Мы не обнимались!
— Обнимитесь, обнимитесь, — заверил Слингсби. — Идем! Нет, таких зануд…
Двери закрылись, в комнате воцарился мир.
Глава IV
Мир распростер свои мягкие крылья не только над гостиной. День достиг той точки, когда (если каким-то чудом погода стоит хорошая) все сущее озаряет поистине волшебный свет. Люди, звери, вещи словно заснули. Лужайку покрыла тень. В кустах щебетали птицы. Предвечерние ветерки обещали долгожданную прохладу.
Эту мирную тишину нарушили зловещие звуки. Сами по себе они вполне привычны в наше автомобильное время — гудки, скрип тормозов, сдавленный крик; но сейчас они просто поражали, как какая-нибудь сенсация.
Сменила их тишина, тоже довольно зловещая. Потом заскрипел гравий, и в дом, через окно до полу, вошел лорд Дройтвич без пиджака. Шел он осторожно, поскольку нес девушку. Завидев диван, он прислонил ее к подушкам, отошел немного, отер лоб и вгляделся получше, после чего сказал:
— Ой, Господи!
Девушка лежала на спине, закрыв глаза. Ему она напомнила подбитую птичку, а так, сама по себе, была субтильной, даже хрупкой и очень хорошенькой. Несчастному пэру показалось, что губы у нее как раз такие, которые охотно улыбнутся, если вообще приоткроются.
— Ой, Господи! — повторил он. — Ой, батюшки!
С отчаяния он взял неподвижную ручку и стал ее гладить изо всех сил. Казалось, что бьешь бабочку, но он не сдавался, и, наконец, девушка открыла глаза.
Они были приятные — большие, цвета старого хереса, но даже если бы они оказались рыбьими, он все равно бы обрадовался. Открыла — и на том спасибо.
— Привет! — сказала она.
Голос тоже был приятный — мелодичный, низкий, но Тони плохо разбирался и в голосах. Он молча вытирал лоб. Девушка огляделась и, видимо, что-то вспомнила.
— Знаете, — сказал Тони, с облегчением и даже почтением глядя на нее, — я в жизни не видел такой замечательной девушки.
Она улыбнулась. Да, он был прав. Улыбалась она при малейшей возможности.
— Это вы про меня? Почему?
— Во-первых, — отвечал Тони, — потому что вы улыбаетесь, хотя я вас переехал. Во-вторых, потому что вы не спросили: «Где я?»