Том 15. Дела и речи
Шрифт:
Солдаты! Французская армия — авангард человечества.
Придите в себя, одумайтесь, опомнитесь, поднимитесь! Вспомните о ваших арестованных генералах, которых схватили за шиворот тюремщики и с кандалами на руках бросили в камеры для воров. Бандит, сидящий в Елисейском дворце, принимает французскую армию за шайку наемников империи времен упадка; он надеется, что если ей заплатить, если ее напоить, то она будет повиноваться! Он заставляет вас делать подлое дело; в девятнадцатом веке, в самом Париже, он заставляет вас душить свободу, прогресс, цивилизацию. Вас, детей Франции, он заставляет разрушать все то, что Франция так доблестно и с таким трудом построила за три века просвещения и шестьдесят лет революции! Солдаты, если вы
Мы, граждане, мы, депутаты народа и ваши депутаты, мы, ваши друзья, ваши братья, мы, представители закона и права, идем вам навстречу с распростертыми объятиями, а вы безрассудно поражаете нас вашим оружием! Знайте, мы в отчаянии не оттого, что льется наша кровь, но оттого, что гибнет ваша честь!
Солдаты! Еще один шаг по пути преступления, еще один день с Луи Бонапартом — и вы навсегда осуждены мировой совестью. Люди, командующие вами, — вне закона. Это не генералы, а преступники. Их ждет балахон каторжника, он уже и сейчас у них на плечах. Солдаты, еще не поздно, остановитесь! Вернитесь к родине! Вернитесь к республике! Знаете ли вы, что скажет о вас история, если вы будете упорствовать? Она скажет: «Они растоптали копытами коней, они раздавили колесами пушек все законы своей страны; они, французские солдаты, обесчестили годовщину Аустерлица, и по их вине, из-за их преступления, имя Наполеона теперь покрывает Францию позором столь же великим, сколь велика была слава, которою это имя озаряло ее прежде!»
Французские солдаты! Перестаньте помогать преступлению!
За депутатов народа, оставшихся на свободе, депутат, член Комитета сопротивления
Виктор Гюго.
из книги
«ВО ВРЕМЯ ИЗГНАНИЯ»
ЧТО ТАКОЕ ИЗГНАНИЕ
Воплощенное право — это гражданин, коронованное право — законодатель. Древние республики представляли себе право восседающим в курульном кресле, держащим в руке скипетр — эмблему закона, и одетым в пурпурную тогу — эмблему власти. Это изображение было правдивым, идеал не изменился и в наши дни. Любое правильно организованное общество должно быть увенчано священным и вооруженным правом — правом, освященным правосудием и вооруженным свободой.
Сказав это, мы не произнесли слова «сила». Тем не менее сила существует; но она существует не вне права, а в самом праве.
Кто говорит — право, говорит — сила.
Что же существует вне права?
Насилие.
В мире есть лишь одна необходимость — истина; вот почему есть лишь одна сила — право. Успех вне истины и права — не более чем видимость. Близорукие тираны обманываются: удавшаяся ловушка кажется им победой, но эта победа полна пепла; преступник полагает, что преступление — его сообщник, но это ошибка: преступление становится для него наказанием; убийца всегда наносит себе рану собственным ножом; предательство всегда выдает предателя; злодеи и не подозревают, что их держит за ворот незримый призрак — совершенное ими злодеяние; дурной поступок никогда не оставляет человека в покое; не зная снисхождения к виновным, заранее предопределенными путями, завершающимися морями крови для покрытых славой и безднами грязи для покрытых позором, Восемнадцатые брюмера приводят великих к Ватерлоо, а Вторые декабря волокут ничтожных к Седану.
Обкрадывая и развенчивая право, приверженцы насилия и государственные изменники не знают, что творят.
Изгнание — это право, с которого сорваны одежды; нет ничего более страшного. Для кого? Для того, кто испытывает изгнание? Нет, для того, кто на него осуждает. Пытка обращается против палача и терзает его.
Мечтатель, совершающий одинокие прогулки по берегу моря; уединение, окружающее мыслителя; поседевшая, спокойная голова, над которой вьются изумленные птицы — предвестники бури; философ, привыкший к невозмутимому утреннему рассвету, взывающий порою к богу среди окрестных скал и деревьев, подобный тростнику, не только мыслящему, но и размышляющему; волосы, когда-то черные, а затем постепенно седеющие и становящиеся в одиночестве белыми; человек, чувствующий, как с каждым днем он все больше и больше уподобляется тени; отсутствующий, над которым прошли долгие годы, но который не умер; суровость этого обездоленного, тоска по родине этого неповинного — нет зрелища более устрашающего для коронованных злодеев.
Что бы ни совершали всемогущие баловни минуты, вечная сущность им не подвластна. Уверенность их чисто внешняя, внутренний мир принадлежит мыслителям. Вы изгнали человека. Пусть так. А затем? Вы можете лишить дерево его корней, но вы не сможете лишить небо света: завтра все равно взойдет заря.
Следует, однако, отдать должное тем, кто обрекает на изгнание: это люди последовательные, цельные и отвратительные. Они делают все возможное для того, чтобы уничтожить изгнанника.
Достигают ли они своей цели? Удается ли им это? Несомненно.
Человек, настолько разоренный, что у него осталась только честь, настолько ограбленный, что у него осталась только совесть, настолько одинокий, что с ним осталась только справедливость, настолько покинутый, что с ним осталась только правда, настолько брошенный во тьму, что ему остается только солнце, — вот что такое изгнанник.
Изгнание — категория не материальная, это категория моральная. Все уголки на земле равноценны. Angulus ridet. [2] Любое место пригодно для мечтаний, лишь бы этот уголок был затерянным, а горизонт — бескрайним.
2
Уголок смеется (лат.).
В частности, архипелаг Ламанша весьма привлекателен; ему ничего не стоит походить на родину, ибо он — часть Франции. Джерси и Гернсей — это кусочки Галлии, оторванные от нее морем в восьмом столетии. Джерси был более кокетлив, чем Гернсей, и выиграл тем, что стал более миловидным и менее прекрасным. На Джерси лес стал садом; на Гернсее скалы остались колоссами. В одном — больше прелести, в другом — больше величия. На Джерси чувствуешь себя в Нормандии, на Гернсее — в Бретани. Цветник величиною с Лондон — это Джерси. Там все благоухает, сияет, улыбается; но, несмотря на это, бывают и бури. Пишущий эти строки назвал как-то Джерси «идиллией в открытом море». В языческие времена Джерси был более романским, Гернсей — более кельтским: на Джерси незримо присутствует Юпитер, на Гернсее — Тевт. На Гернсее свирепость нравов исчезла, но дикость осталась; остров, бывший когда-то во власти друидов, теперь стал убежищем гугенотов; здесь царит уже не Молох, а Кальвин; церкви присущ холод, в пейзаже заметна чопорная стыдливость, в религиозных обычаях — мрачное настроение. Словом, эти два острова очаровательны: один — своей приветливостью, другой — своей суровостью.
Однажды английская королева и — что еще важнее — нормандская герцогиня, почитаемая и обожаемая шесть дней в неделю из семи, посетила Гернсей в сопровождении пушечных залпов, суеты, шума и надлежащих церемоний. Это было воскресенье, единственный день, который ей не принадлежал. Королева, ставшая вдруг простой женщиной, нарушила отдых дня господня. Она вышла на набережную перед безмолвной толпой. Никто не обнажил головы. Единственным человеком, который приветствовал ее, был говорящий с вами изгнанник.