Том 2. Два брата. Василий Иванович

Станюкович Константин Михайлович

И Василий Иванович остался слушать песни.

Прощаясь через несколько времени с миссис Эмми, Василий Иванович обещал навестить ее на другой день… Она так хорошо поет!.. Можно?.. — спрашивал он, ломая английский язык уже с меньшим стеснением.

Разумеется, можно… Она всегда дома и рада будет видеть такого милого гостя. Домик ее легко найти… стоит только спросить миссис Эмми… Найдет ли он дорогу в гостиницу? Она проведет его до ближайшей улицы.

Они вышли вместе, отлично теперь понимая друг друга. На повороте они остановились. Миссис Эмми указала, куда идти, подарила на прощанье звонкий поцелуй и скрылась в темноте, крикнув ему вслед слово: «душенька!», которому успел уже ее выучить Василий Иванович, пожелавший в свою очередь приобщить прелестную туземку к отечественному языкознанию.

С

видом победителя, весело мурлыкая себе под нос какой-то мотив, шел Василий Иванович к огонькам фонарей, мелькавших на набережной. «Кто мог ожидать, что наклюнется такое приключение… Эта Эмми очень недурна… Очень! То-то Карла Карлыч удивится, когда узнает!»

Вот и гостиница, освещенная среди темного сада, с высокими деревьями, на которых дрожит свет огней.

— Эка, как славно в саду! — говорит Василий Иванович, направляясь к открытым настежь дверям.

Смуглолицый, сухощавый, подвижной старик француз с коротко остриженной седой головой и горбатым носом, сидевший в конторе, радушно приветствовал Василия Ивановича и тотчас же произвел его в капитаны. Взяв ключи и лампу, он повел Василия Ивановича по устланной коврами лестнице во второй этаж и не умолкал ни на секунду, знакомя Василия Ивановича вкратце с главнейшими эпизодами своей бурной эпопеи. Когда он ввел «капитана» в прохладный, роскошный номер в конце коридора, Василий Иванович уже знал, что этот уроженец Аркашона ^* , дезертировавший в 1826 году от военной службы в Америку, был сперва парикмахером в Нью-Йорке, затем помощником капитана и капитаном китобойной шкуны, далее — извозчиком в Сиднее, золотоискателем в Калифорнии, поваром его величества гавайского короля Камеамеа и в настоящую минуту состоит хозяином гавайского отеля.

— Чем могу служить господину капитану? — любезно заключил он, подавая Василию Ивановичу карту…

Василий Иванович проголодался после прогулки. Просматривая названия блюд, он сладко причмокивал сочными губами. Сперва омары, соус poivrade [12] , а дальше? И ростбиф, и телячьи котлеты, и дикая коза одинаково дразнили его аппетит. Из затруднения его вывел все тот же веселый, словоохотливый гасконец, попросив позволение составить меню хорошенького ужина… Сперва омары, затем он даст телячью котлету, кусочек дикой козы, зелень, сладкий торт, фрукты и сыр… А какое угодно вино?.. Сперва красное, не правда ли?..

12

с перцем (фр.).

— Нет, мы будем пить шампанское…

— Одно шампанское? Отлично! Господа русские имеют хороший вкус и любят это благородное вино прекрасной Франции! — с чувством воскликнул гасконец, вспомнив родину.

Он может порекомендовать настоящее шампанское, а не ту дрянь, что фабрикуют эти собаки янки в Сан-Франциско… Так, к десяти часам ужин будет подан в комнату для двух персон, и шампанское заморожено. Верно, скоро придет и друг господина капитана, этот ученый доктор в золотых очках, а в ожидании — не позволит ли господин капитан предложить чего-нибудь прохладительного?

— Пожалуй! — согласился Василий Иванович.

— Какого вы мнения насчет cherry coblar [13] , капитан? Или вы, как моряк, предпочтете коньяк с содовой водой? Нет? Так cherry coblar! Это, пожалуй, лучше! Сию минуту вы его получите! — прибавил хозяин и, наконец, откланялся.

Чрез несколько минут Василий Иванович уже кейфовал, беззаботно растянувшись в просторном лонгшезе у раскрытого окна и потягивая через соломинку холодный напиток. Темная, звездная ночь обдавала его своим нежным, теплым дыханием, навевая ленивые грезы о гонолульском «розанчике». Кругом стояла тишина. Только снизу доносились звуки шумного говора, и порой резкие русские восклицания отчетливо врывались в окно.

13

хереса, разбавленного водой с толченым льдом (англ.).

— Это, верно, фендрики ^* наши шумят! — проговорил Василий Иванович, улыбаясь сочувственной доброй улыбкой.

IX

Действительно, человек восемь «фендриков», как шутя называл Василий Иванович гардемаринов и кондукторов, изрядно-таки шумели, собравшись в одном из нумеров нижнего этажа. Ужин был окончен, но бутылки еще не были допиты. Только что принялись за кофе с коньяком и закурили манилки ^* . Разговоры стали оживленнее и шумнее. Делились впечатлениями проведенного дня, мечтали о скором получении приказа, который даст желанные мичманские эполеты и, как водится, перемывали косточки адмиралу, вспоминая, как он «разносил» во время своего короткого плавания на клипере.

Когда анекдоты об адмирале были исчерпаны, кофе выпит и кто-то после шампанского потребовал несколько бутылок эля, заговорили о морской службе — этой любимой теме споров юных моряков, для которых морская профессия еще полна была заманчивой прелести, помимо служебных надежд и мечтаний.

— Служба наша, господа, тем хороша, что закаливает характер, приучает к самообладанию, дает широкий простор власти, — возбужденно заговорил Непенин, прозванный еще в корпусе «Юлкой» за умение очаровывать начальство, — маленький, чистенький, кудрявый брюнет, с первым пушком на румяных щеках и бойкими смеющимися глазами, оживлявшими его красивое лицо. — Прелесть плавания не в том, чтобы любоваться природой… это все вздор! — вызывающе прибавил он с напускным презрением к этому «вздору», бросая взгляд на соседа.

— Что?! Вздор?! Природа — вздор?! — вдруг сорвался его сосед, гардемарин с «задорным вихорком», допекавший старого артиллериста Фому Фомича за его «допотопные взгляды», отчаянный спорщик и добрейший малый. — Ты после этого, Юлка…

— Сидоров! Не перебивай… Дай Юлке докончить! — закричали со всех сторон.

— Я ему не дам говорить… Пусть он прежде откажется от своих слов!..

— А еще либерал! — насмешливо заметил Непенин. — Восхищаешься английским парламентом и не даешь слова сказать!

Этот аргумент оказывает на Сидорова чарующее действие.

— Ну, черт с тобой, говори, говори! Я после тебе докажу, что ты глуп, если природа — вздор! — не без досады замечает Сидоров.

— Докажешь?! Ты только умеешь ругаться как боцман, а не доказывать!.. — раздраженно кивнул Непенин в досаде, что его перебили… — Да, господа, вся прелесть морской службы именно в торжестве ума, энергии и власти… Разве не заманчиво, черт возьми, быть командиром какого-нибудь красавца клипера, а? Шторм… дьявольский шторм… Клипер под зарифленным фоком, штормовой бизанью и фор-стеньга-стакселем… Ты стоишь на мостике и только покрикиваешь рулевым: «Право! Лево! Одерживай!» Разве не наслаждение сознавать, что все зависит от тебя, от твоего уменья, от твоей воли, что все, начиная с последнего матроса и кончая старшим офицером, — лишь беспрекословные исполнители и ничего более. Один ты отвечаешь за все и за всех… Ты — царь на своей палубе! — восторженно восклицал юноша, слегка возбужденный вином и своими заветными мечтами.

— А главное, Юлка, отличное содержание у капитана. Можно откладывать! — неожиданно вставил внимательно слушавший Непенина плотный, коренастый, скромного вида молодой человек.

Взрыв хохота огласил комнату. Юлка презрительно взглянул на товарища.

— Ну, ты, Нефедка, известный копчинка [14] . Тебе в банкиры идти… Тут не в содержании дело, а в идее власти… Понимаешь? И-де-я си-лы власти! Разумеется, дисциплина должна быть настоящая… Строжайшая!.. Без этого невозможно… Недаром закон разрешает капитану в исключительных случаях повесить ослушника… Сентиментальности тут побоку!..

14

Копчинка — скупой. (Прим. автора.)