Том 2. Два брата. Василий Иванович
Шрифт:
— Но как же однако… за ними не числится недоимок?
— Этого я не знаю, но знаю, что они очень бедны и принуждены были занимать деньги у Кривошейнова на условиях самых невероятных…
Евгений Николаевич все еще находился под влиянием некоторой оторопи, как человек, внезапно получивший удар по лбу. В его больших, серых, добродушных глазах проглядывало недоумение, и он пощипывал свою белокурую бакенбарду с беспокойством.
— Признаюсь, вы, Иван Андреевич, несколько удивили меня. Впрочем, ошибка возможна, хотя казалось бы…
И Евгений Николаевич тотчас же взял карандаш и на месте Залесья сделал большое нотабене.
— Мы исправим это. Мне остается благодарить вас!.. —
Вязников вслед за тем показал его превосходительству копию с условия, заключенного Кривошейновым с крестьянами, рассказал, какие проценты берет он и в каком безвыходном положении находятся, таким образом, мужики. Его превосходительство внимательно выслушал и несколько раз восклицал:
— Вы правы, Иван Андреевич: это возмутительные условия, хотя… хотя все, кажется, законно.
— Совершенно законно.
— И мы ничего не можем сделать! Мы не закрываем глаз на положение дел, но, знаете, при всем нашем желании мы должны умывать руки и… и собирать подати, — добавил генерал.
Иван Андреевич перешел затем к рассказу о том, что случилось в Залесье.
— При таких-то обстоятельствах приехали продавать имущество. Крестьяне, понимая, что им предстоит полное разорение, умоляли об отсрочке, но получили отказ. В отчаянии они стали говорить, что не допустят продажи и будут жаловаться вам. В ответ на это пристав стал бранить их и приказал принести розог… Можете себе представить, ваше превосходительство, насколько такой образ увещания был уместен. Вместо того чтобы доложить начальству и подождать дальнейших инструкций, пристав продолжал настаивать. Тогда вокруг него собралась толпа и стала снова просить. Пристав ударил ближайших мужиков и снова повторил обещание пересечь всех. Тогда толпа стала уже кричать, что не даст разорить себя, причем пристава опять просили немедленно дать знать вам… Некоторые стали укорять пристава, что он держит сторону Кривошейнова. Раздались даже крики, чтобы пристав убирался, что он берет взятки. Тогда он тотчас же уехал, совершенно свободно: решительно никто за ним не гнался и не хотел его убивать. В то же время двое или трое крестьян, возбужденных глумлением доверенного господина Кривошейнова, мещанина Потапа Осипова, бросились на него и стали его бить, когда он собирался уехать, но были остановлены другими крестьянами. Одновременно с этим крестьяне отправились искать старшину и писаря, но они скрылись, боясь раздражения толпы, так как они люди крайне недобросовестные. Затем в село поехал ближайший сосед Лаврентьев, в гостях у которого был мой старший сын, и, встретив на дороге пристава, приглашал его вернуться, обещая уговорить крестьян, но пристав в испуге объяснил, что в Залесье бунт, и не согласился, говоря, что его хотели убить… Вот какой был бунт, ваше превосходительство, — заключил свой рассказ взволнованный старик. — И если действительно было некоторое раздражение, то вы очень хорошо видите, кто этому причиной.
Евгений Николаевич выслушал весь рассказ с полным вниманием, и, когда старик окончил, Евгений Николаевич проговорил:
— Мне доносили об этом происшествии совсем иначе. Во всяком случае, я искренно благодарен вам за вашу помощь. Нечего и говорить, что я приму ваше сообщение к сведению, обращу особое внимание на это дело и постараюсь, насколько возможно, смягчить последствия. Так трудно найти порядочных людей! — вздохнул генерал. — Нас нередко обвиняют, но разве мы так виноваты? Нам часто приходится, почтеннейший Иван Андреевич, быть козлищами отпущения! — улыбнулся Евгений Николаевич. — И где найти людей? У нас, к сожалению, какое-то предубеждение против полицейской службы, и не мудрено, что мы довольствуемся тем, кто есть.
— Всем, Евгений Николаевич, трудно!..
— Именно всем, вы это совершенно верно. Всем!.. — задумчиво повторил генерал.
— Сердитесь не сердитесь, Евгений Николаевич, я уж злоупотреблю вашей любезностью до конца! — продолжал Вязников и намекнул о том, чтобы его превосходительство повлиял на Кривошейнова относительно отсрочки взыскания.
— А то опять, пожалуй, выйдет какое-нибудь недоразумение.
— Я постараюсь, непременно скажу ему.
— Ваше слово, Евгений Николаевич, будет иметь вес.
— Ну, не особенно рассчитывайте, Иван Андреевич! Нынче эти господа почти вне нашего влияния.
— Однако ж…
— Что ему! Он миллионер и чувствует свою силу отлично, — умный мужик!.. Кстати, он был сегодня и ушел недовольный от меня, так как я отнесся с недоверием к его глупым сплетням. Вы простите меня, Иван Андреевич, но я позволю себе приятельский совет: уговорите своего сына быть осторожней. Его посещение и увещание Кривошейнова, конечно, не более как выходка юности, но ей могут дать толкование весьма нежелательное. Я, конечно, не поверю, но другие могут поверить, а теперь, ввиду разных прискорбных явлений, вы понимаете…
Вязников поблагодарил за участие и расстался с его превосходительством очень дружески. Генерал проводил Ивана Андреевича до дверей и еще раз обещал расследовать дело самым тщательным образом и повлиять на Кривошейнова.
Оставшись один, Евгений Николаевич подошел к карте, оказавшейся не вполне правдивой, внимательно посмотрел на нотабене, записал сведения, сообщенные Вязниковым, и, отходя, несколько раз повторил:
— Удивительно, как это случилось!.. Удивительно!..
Это так беспокоило Евгения Николаевича, что он хотел было послать за правителем канцелярии, но, взглянув на часы и увидав, что уж одиннадцать часов, отложил свое намерение до утра.
В первый раз, кажется, у генерала явилось сомнение в безусловной верности своих карт и таблиц, развешанных в кабинете, и он, лежа в постели, несколько времени размышлял об этом, пока, наконец, не успокоился на том, что обнаруженная ошибка, вероятно, какая-нибудь случайность, и не решил собрать по этому поводу самые точные справки.
Если бы он когда-нибудь узнал, что все эти гвоздики и шелковинки, которыми он так гордился и в которые вложил душу, ровно ничего не стоят, то едва ли бы наш добросовестный, усидчивый и добродушный кабинетный генерал так скоро заснул, как заснул в эту ночь.
— Ну, что, папа? Удалась твоя миссия? — спрашивал Николай, когда они сошлись в трактире поужинать. — По твоему лицу вижу, что удалась!
— Кажется.
И старик передал сущность беседы с его превосходительством.
— Превосходно! — воскликнул Николай. — Ну, заказывай ты. Хорошо здесь кормят?
— Ничего себе. А ты любишь хорошо поесть, Коля?
— Грешен, папа, люблю!
Они заказали ужин. Николай потребовал бутылку шампанского.
— Я говорил, что, в сущности, Островерхов порядочный человек, если бы только не его статистика, в которую он так верит!
Когда старик рассказал о картах и таблицах генерала и о том, как Островерхов был смущен, когда Иван Андреевич объяснил, что сведения о Залесье неверны, то Николай хохотал как сумасшедший.
— Выходит, папа, что это бумажный администратор!
— Есть грех, но все же спасибо Евгению Николаевичу.
Они продолжали беседу, похлебывая шампанское, и просидели вдвоем далеко за полночь. Старик был в духе. Его радовал успех его заступничества.