Том 2. Марш тридцатого года
Шрифт:
— Да, Алеша! Я смотрел-смотрел! Нет, понимаешь, ни одного толстяка!
— Нет толстяков? А в самом деле?
Алеша оглянулся по улице:
— А и в самом деле! Степан! Где это толстяки подевались?
— Толстяки? А им здесь пива не варили — они дома сидят.
— А знаете? — Павел расширил глаза. — И реалистов нет! И вообще… чистой публики!
Чистой публики было действительно мало, разве девушки-учительницы да несколько франтоватых приказчиков нарушали это общее впечатление.
Степан торжествовал:
— Во! Один народ! Товарищ Нина, ты обрати серьезное
Нина подошла к Степану, тронула пальцем его шинельную грудь:
— Степан Иванович! А я… тоже народ?
— Ты? Да ты самый первый народ! Ты, Нина, брось про это даже и думать! Как же это так можно — равнять себя с разной сволочью, которая сейчас под кровати залезла, а начнем вытаскивать, так она еще и плакать будет?
Нина о чем-то вспомнила, улыбнулась Степану благодарно и вздохнула.
38
Потом начался Пленум, начался прямо на балконе, как никогда еще не начинался. Никто не стал считать голосов и поднятых рук, и у всех была одна душевная радость. И на балконе, и внизу на многотысячной улице, и в словах большевиков, и в приглушенных вздохах солдат первой роты, и в девичьих внимательных глазах и в изломанных морщинах стариков, и в улыбке Алеши была одна мысль о всем народе, о проснувшейся России, и перед каждым воображением здесь, в этом городе, стоял далекий и родной Петроград, и в нем — победоносная воля и творящий разум Ленина. А в конце митинга ворвался на балкон Муха, толкнул оратора, сунул бумажку в руку Богатырчуку, и перед всем народом Богатырчук рассмеялся, как дитя, и не мог уже остановить радости в голосе, когда читал громко декреты о земле и о мире. Штыки над шапками солдат заволновались тоже, и самые плечи расправились, и распахнулись шинели. Степан рядом с Алешей подбросил плечом винтовку, рот открыл, двинулся вперед на соседа, сказал хрипло:
— Закон, Алексей! Слышишь, новый закон?
Наверное он плохо расслышал: столкнулся с соседом башкой, заговорил, бросился назад, ухватил Алешу за рукав:
— Мир объявили! Слышишь, Алеша, мир с немцами!
— Да слышу. Чего ты танцуешь?
— Да разве так слушают? Стоишь, как статуя!
Алеша командирским взглядом смерил Степана:
— А как нужно стоять? Первый наш закон! Стоять смирно нужно, а ты егозишь, как на ярмарке!
— Не выходит смирно, Алеша! — Степан облапил его одной рукой, на них кругом зашикали, потом оглянулись, потом засмеялись, всем была известна крепкая дружба этих двух людей, и всем было приятно видеть их дружеское торжество.
После митинга Алешу и Насаду пригласили на заседание только что организованного ревкома. Советская власть в городе сделала первые шаги. На улицах долго еще было людно и шумно. Даже и дыхание первых соседних морозов как будто смутилось: к вечеру стало тепло и душисто, ласковый воздух остановился под звездным небом.
На улице у парка еще не зажигались фонари, по дороге домой люди сумерничали — разговаривали тихо, а громко только смеялись и перекрикивались между группами. На Кострому возвращались уставшими от событий, предвкушая, как дома будут рассказывать о Петрограде, о мире и о земле.
И как раз с Костромы, навстречу возвращавшимся потокам людей, из мрачного молчания парка начала просачиваться тревога. Сначала трудно было разобрать, откуда она идет.
Кто-то впереди что-то услышал, кто-то встречный кому-то шепнул.
В отдельных группах родились слова:
— Да не может быть!
— Давно стоят?
— А почему в городе не знают?
После митинга Красная гвардия разделилась на части, и у каждой было свое дело.
Небольшие группы остались в городе для охраны отдельных пунктов.
Алеша стоял на высоком ампирном крыльце отделения Государственного банка и смотрел на проходящую внизу публику. Он только что помирил свой красногвардейский патруль с нарядом милиции. Милиционеры очень обижались, что не доверяют им охрану банка, кричали:
— А мы кто, по-вашему? Мы меньшевики, по-вашему?
Начальником караула оставался старый Котляров, и его медвежья добрая ухватка помогла успокоить милиционеров.
— Чего вы ерепенитесь? — сказал Котляров. — В такую ночь нужно всегда в компании! Как на пасху! Весь народ вместе. Часовые пускай себе стоят, а мы поговорим, чайку попьем, вы нам расскажете, мы вам расскажем.
Не везде в караулах, расставленных в городе, были такие ладные начальники. Алеша решил еще раз обойти и проверить, все ли там благополучно. В два часа ночи его должен был сменить Павел Варавва. Полчаса тому назад он отправился на Кострому вместе с Ниной и Таней.
Алеша стоял на высоком крыльце и, по привычке опытного дежурного по караулам, стягивал пояс на одну дырочку. Вспоминал с некоторым волнением, как после митинга из здания Совета вышел Петр Павлович Остробородько и, словно из засады, подошел к побледневшей Нине. Он пожевал перед ней дрожащими губами и, наконец, сказал раздельно:
— Че-пу-ха! Демагогия! Бед-лам!
Нина не ответила ему. Петр Павлович покосился на Алешу, повернулся, забыл, что перед ним только что была его дочь, и побрел сквозь толпу. Нина проводила его взглядом, взяла Алешу под руку, молча прижалась к его плечу.
— Ничего, Нина. Почудит старик и перестанет.
Алеша сейчас вспоминал, как по-детски Нина потерлась подбородком о воротник жакета и прошептала:
— Нет, он не перестанет.
Алешу думал о том, перестанут топорщиться такие чудаки, как Остробородько, или не перестанут. Думал и смотрел на тротуар вниз. И на тротуаре узнал знакомый блеск выразительных глаз Павла Вараввы. Не могло быть сомнений: что-то случилось.
— Алеша, ты здесь?
— Что такое?
— Нехорошо. Смазчик Ворона приехал с товарным. На Колотиловке стоит Прянский полк.
Алеша схватил Павла за борт пальто:
— Что? Прянский полк?
— Да. Говорит Ворона, второй день стоит.
— Да врешь! Прянский полк на Румынском фронте.
— Алеша! Я же сам не был на Колотиловке! Ворона рассказывает. Я его пять минут за воротник держал. Говорит, хорошо разобрал: Прянский полк стоит. С офицерами, две пушки!