Том 2. Месть каторжника. Затерянные в океане (с илл.)

Жаколио Луи

Можешь себе представить мою радость, ведь я обожал этого ребенка, который был на двенадцать лет моложе меня и которого я, можно сказать, воспитал.

Мой отец потерял все свое состояние из-за недостойного злоупотребления его доверием, когда Шарль был еще совсем маленьким; я был тогда в школе изящных искусств, и мне оставался один год до получения во второй раз первой, большой Римской премии, а в этом году я был уверен в ее получении, но мне пришлось бросить свои кисти, чтобы зарабатывать себе на жизнь и поддержать своих родных. Вот почему, отчаявшись, я принял место в бригаде полиции безопасности и смог благодаря экономии, которую соблюдал, отдать Шарля в гимназию — это обязательное преддверие всех мест и должностей.

Я попросил отпуск, чтобы быть на свадьбе своего брата, но мне отказали. Турнье был тогда еще жив, а его ненависть ко мне не ослабла, тем более что он ничего не мог сделать против де Марсэ; так-то всегда слабые платят за сильных. Уж, должно быть, судьба была такая; мне думается, что я тогда предугадывал положение вещей и что еще было время предотвратить те ужасные события, которые должны были разыграться спустя два года.

Тренкар уже более десяти лет спекулировал на сносе старых зданий в Париже вместе со своим другом, герцогом де Жерси, президентом Законодательного Корпуса; они вдвоем сколотили состояние, оцениваемое не менее чем в сорок миллионов франков. Герцог де Жерси благодаря своему положению всегда знал все тайны и предупреждал своего соучастника о тех операциях, какие решались в Совете работ. Поэтому, когда приступали к отчуждению, всегда оказывалось, что Тренкар месяц тому назад уже скупил большую часть недвижимости, которая должна была быть уничтожена. Банкирская контора служила им лишь для отвода глаз, чтобы прикрыть свои спекуляции. Да! Я это увидел бы ясно, если бы приехал во Францию… Но, увы! Так было решено судьбой, и ничего изменить было нельзя, как нельзя заставить реку течь вспять. То, что мне остается рассказать тебе, мой старый друг, превосходит все ужасное, что только может изобрести человеческая жестокость.

Я был почти счастлив в Кайенне, мечтая о благополучии своих близких, и почти без нетерпения ждал часа своего возвращения, лишь одно меня беспокоило. Со времени своего отъезда из Франции я только один раз получил известие от де Марсэ. Забыл ли он меня в водовороте парижской жизни? Или, может быть, его назначение советником Апелляционного суда установило такое различие в положении между полицейским и представителем судебного ведомства, что последний решил порвать наши отношения, чтобы они не могли восстановиться при моем возвращении? Я в самом деле не знал, что и подумать, и, уязвленный в своем самолюбии, последовал его примеру!

Однажды прибыла партия арестантов. Начальник транспорта должен был передать их в мое распоряжение; перед высадкой этих несчастных на берег, руководствуясь правилами, один из старшин передал мне их список и тотчас вернулся обратно. Я взглянул на список, чтобы узнать число присланных к нам каторжников… Два имени словно сверкнули перед моими глазами… лист выпал из моих рук, и я потерял сознание. Но это продолжалось недолго, можно сказать, что при всей слабости, овладевшей мной, я все-таки сохранил понимание важности энергии, которую должен был проявить в этом ужасном положении… Я поспешил открыть глаза и, с усилием поднявшись, взял упавший лист и снова взглянул, смутно надеясь, что ошибся… Увы! Надежды не было никакой… в начале списка ясно стояли два имени: Шарль Лефевр, уполномоченный фирмы «Тренкар и К°», и Эрнест Дютэйль, главный кассир «Тренкар и К°». В графе наказаний значилось для каждого из них: «Двадцать лет каторжных работ, десять лет лишения прав и на пять лет под надзор полиции». В графе совершенных преступлений стояло: «Подделка ценных бумаг, кражи со взломом». Можешь судить о моем отчаянии, Гертлю, когда я читал эти строки, не оставляющие ни малейшего сомнения в личности осужденных и их виновности.

Я ни минуты не сомневался, что Шарль, честные взгляды которого я хорошо знал, был завлечен своим шурином. Я тотчас же подумал о наших престарелых родителях, которые не выдержали бы такого удара. Во всяком случае, что же делать? Как мне вести себя с ними? Должен ли я их принять, как самых обыкновенных преступников, которых я вовсе не знал?

Пока я пытался собраться с мыслями, я заметил, что какой-то матрос ходит взад и вперед мимо двери моего дома, бросая украдкой взгляды в глубь сада и не смея войти. Я понял, что он хочет поговорить со мной, может, он был послан арестантами. Поднявшись, я подал ему знак войти, что он и поспешил сделать. Я провел его в свой кабинет, где мы могли не бояться, что нам кто-нибудь помешает; там он вытащил из своей войлочной шапки объемистый сверток и передал его мне. Сердце мое страшно билось; чтения содержимого свертка хватило бы на несколько часов. Несомненно, я ответил бы несколькими строчками или длинным письмом, смотря по тому впечатлению, какое произвело бы на меня это чтение, но в данный момент я не мог знать, к какому приду решению.

— Не беспокойтесь, — сказал матрос, — я получил разрешение на целый день пойти к своему брату, который построил себе ферму здесь, в лесу, и могу, возвращаясь на судно, зайти вечерком к вам.

На мое счастье, некоторые затруднения по расквартированию арестантов заставили отложить их высадку до следующего дня, и я мог спокойно читать письма, которые мне написали мой отец, мать, несчастный Шарль, его адвокат и несколько друзей нашей семьи.

Это был один сплошной вопль о невиновности обоих несчастных; во всем Парижском суде не нашлось ни одного представителя обвинения, который согласился бы взяться за это дело. Познакомившись с документами, представлявшими собой один сплошной подлог, специально составленный с целью обвинения, главный прокурор, друг герцога де Жерси, вынужден был сам вести это дело. Вопрос шел о том, чтобы спасти Тренкара от злостного банкротства, а вместе с ним и президента Законодательного Корпуса, который был сильно скомпрометирован несчастьем своего друга. За последние пять-шесть лет они потерпели громадные убытки на бирже вследствие своей безумной игры, платя иногда или получая на одной разнице в курсе от восьми до десяти миллионов. Когда они заметили, что почва уже колеблется под их ногами, то, вместо того, чтобы остановиться, вздумали вернуть свои потери новыми, еще более безумными спекуляциями. Но неудачи продолжали их преследовать, и вскоре они должны были прибегнуть к показанию фиктивной наличности и снимать деньги уже со своих депозитов. Короче говоря, они дошли до того, что им оставалось либо симулировать хищение пяти-шести миллионов, продолжавшееся в течение восьми или десяти лет их служащими, либо допустить, чтобы Тренкар шел под суд, что было равносильно бесчестью для целой группы родственных и наиболее влиятельных фамилий, так же как и для представителя Законодательного Корпуса. Они остановились на первом решении, и, конечно, должности, которые занимали Шарль и несчастный Дютэйль, немедленно определили для негодяев лиц, которые должны были подвергнуться обвинению.

Они велели тайком переделать свои книги, и друзья, преданные душой и телом герцогу, так подвели баланс, что в кассе по документам стало числиться четырнадцать миллионов семьсот девяносто две тысячи шестьсот семьдесят пять франков тридцать пять сантимов, между тем как в действительности там было лишь около четырех миллионов.

Десять миллионов недостачи — факт невозможный, хотя бы и для десятилетнего промежутка времени, для таких примерных служащих, какими были мой брат и Дютэйль. За ними не водилось никаких пороков, они жили в доброй семейной обстановке и в довольстве, добытом исключительно своим трудом. Их обвинили в игре на бирже и, так как Шарль в качестве уполномоченного фирмы «Тренкар и К°» вел там дела своего торгового дома, а Дютэйль тоже вел там дела от имени герцога, то этого было достаточно, чтобы предъявить им обвинение в том, что они не проводили по исправленным книгам в продолжение десяти лет ни одной из крупных операций, сделанных Шарлем для торгового дома, а Дютэйлем — от имени герцога как одного из клиентов банка, — и игра была выиграна! Отсутствие всяких следов в книгах об операциях указывало, что последние были сделаны обоими молодыми людьми на их личный счет… и они погибли.

Однако, как я тебе уже говорил, все это прошло не так гладко. Эксперт из Французского банка, приглашенный сверить книги, констатировав в них подлог и неправильности, заявил, что по чести и по совести он должен сказать, что простой осмотр книг, судя по чернилам и почерку, каким делались в них записи, внушает ему сильное подозрение в подлинности этих документов, что они производят впечатление, будто все это сфабриковано совсем недавно. Несмотря на злобу, которой он имел основание опасаться, этот честный человек твердо держался раз высказанного мнения.

Впрочем, обвинение так и не было обеспечено; сотни раз видели, как Шарль, бывавший на бирже со своим патроном, производил самые грандиозные операции на глазах и с одобрения последнего. Но во что бы то ни стало обвинения нужно было добиться, и это было достигнуто тем, что передали все дело в другую сессию суда, где был соответственно подобран состав суда присяжных. Когда читали приговор, присуждавший несчастных молодых людей к двадцатилетней каторге, в зале суда поднялся целый скандал. Судьи и присяжные были освистаны, а известный банкир Р., присутствующий на этом процессе, написал на другой день осужденным письмо, которое он сообщил во все газеты, так что его могла читать вся Франция. «Милостивые государи! — писал он. — Я следил за вашим процессом с вниманием, которого он заслуживает. Помните, что когда вам удастся уйти из Кайенны при поддержке всех честных людей, в вашем распоряжении всегда два места главных кассиров — без всяких залогов — в наших банках в Лондоне и Вене. В ожидании имею честь уведомить вас, что мною будет выдан чек на какую бы то ни было сумму при первом вашем требовании в зачет жалованья, так как я считаю вас, начиная с сегодняшнего дня, состоящими у нас на службе и пользующимися неограниченным отпуском, с сохранением полного содержания».

Можешь судить о том впечатлении, какое произвело подобное письмо, написанное одним из величайших финансистов нашего времени. Теперь ты догадываешься, кто имел такое, несколько странное, мужество быть председателем суда в этом весьма печальном деле?

— Признаюсь…

— Де Марсэ.

— Это невозможно!

— Да, я тоже, как и ты, говорил, что это невозможно, тем не менее это так. Но этого еще мало; когда присяжные, и в новом составе поколебленные непоследовательностью обвинения и многочисленными доказательствами в пользу невиновности обвиняемых, пребывали в нерешительности относительно того мнения, которое они должны были высказать, де Марсэ в дьявольски ловко составленной речи, когда прения сторон уже закончились и защита не имела возможности более отвечать, разобрал один за другим все доводы в пользу обвинения и прямо-таки силой заставил вынести обвинительный вердикт по двум вопросам — о подделке коммерческих документов и затем о воровстве.