Том 2. Повести и рассказы
Шрифт:
Он ударил ладонью в донышко бутылки, пробка вылетела, и водка в горлышке запенилась. Косарь молчал и злыми глазами косился на соседа.
— Шли траву прибирать, а травку-то сам господь прибрал, для себя! — продолжал человек в подряснике. — Вот и гуляй теперь по степи без дела.
Он отпил из горлышка водки и, как будто это само собою разумелось, протянул бутылку косарю. Косарь дрогнул, нерешительно оглядел длинноволосого человека. Потом вдруг на черном лице закривилась улыбка, он поспешно протянул руку и бережно принял бутылку.
Человек в подряснике прожевал воблу. Он подвинул закуску к косарю и спросил:
— Отколе сам будешь?
— Из Тамбовской губернии.
Косарь
— Давно ходишь?
— С пасхи.
Косарь помолчал.
— Шли, шли, милый человек мой, — заговорил он, стараясь не глядеть на закуску, — все думали, дойдем до настоящего места. Обносились, обтрепались, хуже нищих сделались, — нету работы!.. А народ все, знай, валит. И куда идут-то? Сами не ведают. Друг у дружки так и рвут кусок изо рту!
— Косу-то проел уж?
— Проел… Все проел. Да вот ногу еще испортил.
— Не родилось ничего, вот причина. Засуха!.. Да ты ешь, что ж ты?.. Отхлебни еще разок!
— Не обидно будет тебе? — спросил косарь с закривившеюся снова улыбкою и исподлобья взглянул на собеседника.
— Ну, что ты! Господи помилуй!.. Знай, ешь!
Косарь с наслаждением отхлебнул еще водки и принялся за рыбу.
— Я тебе все это дело обскажу повнимательнее, — заговорил он, жуя. — Говоришь: не родилось ничего. Не в этом штука. Тут штука вот какая: время наше прошло. Был тут год один, — после холеры который, этот!.. Трава во какая была, жито — не прожнешь. А народу мало подошло. И пошли по экономиям косилки, жнейки всякие. С той поры, можно сказать, хорошо и не бывало. Раньше за лето пять-шесть красненьких домой принесешь, — ну, теперь этого уж нету!
— Ты куда ж сейчас идешь?
— Домой бы добраться, да вот нога шибко идти не пущает.
Человек в подряснике помолчал.
— А то пойдем со мною, — сказал он, глядя в степь. — Мое дело легкое.
— А ваше какое же дело будет? — осторожно спросил косарь, переходя на «вы».
— Со святым припасом хожу.
— Гм! Странник, значит, будешь?
— Вроде как бы странника.
— В Ерусалиме был?
Странник загадочно ответил:
— Я где и не был, а все знаю.
Косарь покосился на него.
— Из стрелков, значит, будешь?
— «Из стрелкоов»… Поучить бы тебя, дурака!.. Ну, да жалко мне тебя. Куда ты пойдешь, такой-то? Бог уж с тобой, пойдем вместе. И мне веселее будет, а то скучно одному… Тебя как звать-то?
— Никитой.
— Ну, Никита, вставай! Будет, отдохнули. Вон уж где солнышко. Скоро деревня будет.
Странник приладил к плечам котомку, они встали и пошли. Странник, маленький и пухлый, шел мелкими шажками, опираясь о камышовую палку, а рядом с ним ковылял огромный оборванный косарь.
— Ты издалёка ли сейчас идешь? — спросил взбодрившийся от водки Никита.
— Да со станции.
— Долго что-то шел!
— Там еще дела кой-какие надо было справить — поторговать, чайку купить…
Никита громко расхохотался.
— «Дела»!.. Нешто это дело? Сказал бы — поработать, а то — «чайку попить»! Это не дело! Это значит — в мамон свой закладать, а не дело!..
— Буде грохотать, расстегнул пасть! — сурово обрезал его странник. — Вон она, деревня, видишь?.. Я что ни буду рассказывать, ты все знай — молчи; все равно, как будто немой будешь. На ночевку оставлять станут — не оставайся: переночуем в степи.
Вдали, в неглубокой балке, серели крыши деревни и зеленели вербы. На пригорке маленькие восьмикрылые мельницы лениво махали кургузыми крыльями.
Солнце садилось. Красные лучи били по пыльной деревенской улице, ярко-белые стены хат казались розовыми, а окна в них горели кровавым огнем. Странник и Никита сидели на крылечке хаты, окруженные толпою хохлов — мужиков и особенно баб.
На столе странник разложил весь свой святой припас. Тут были раковины с «Мертвого моря», собранные на морском берегу в Одессе, были пузырьки с ижехерувимскими каплями, восковые огарки из-под святого огня, картины и фотографии.
Он держал в руках ярко раскрашенную картину, изображавшую ново-афонский Симоно-кананитский монастырь; на горах, усеянных деревьями, похожими на зеленые бородавки, белели златоглавые церкви, а в небе стояла богородица, простирая ризы над монастырем.
Странник рассказывал о святой и тихой жизни в благочестивом монастыре; он рассказывал певучим, высоким голосом, каким читают в церквах апостола степенные и толковые дьячки, желающие читать «с чувством». Никита, наевшийся вкусного борща с помидорами, чувствовал блаженное отяжеление в теле. Он слушал странника и медленно моргал глазами.
— Отстояли мы обедню, вышли на волю, — рассказывал странник. — Глянули на кумпол, — и что же, братцы вы мои? Стоит на облачке сама матушка-богородица! Все равно, как вот на картине тут… Сияние от нее — глазам больно смотреть, солнцу подобно… С ним вместе были! — прибавил он своим обычным голосом, кивнул на Никиту и оглядел его ясными, умиленными глазами.
Никита пошевелился и стал густо краснеть, косясь на окружающих.
— Немой он, говорить не может сыздетства, — объяснил странник. — Ну, хорошо, ладно! — продолжал он прежним голосом. — Увидали мы с ним, — смутились в сердце своем, пали наземь. И взмолился я к владычице небесной: «Мать пресвятая богородица, утешение всех скорбящих! Будет ли товарищу моему спасение, отверзятся ли ему уста?» И случилось тут знамение… Глянула на нас матушка, за уголышек ризу взяла свою и три раза его вот благословила — раз! два! три! — больше ничего.
Он вопросительно оглядел слушателей. Бабы скорбно вздыхали и качали головами. Старик хохол, с трубкою в зубах, слушал с чуть заметною усмешкою, засунув руки в карманы шаровар.
— Это что значит?.. Значит: молись и веруй, три года тебе терпеть, а там будет тебе по вере твоей…
Странник замолчал. Никита сидел красный и волком глядел вокруг.
— Веруй в матушку, и все приложится тебе, — снова заговорил странник. — Помни бога, для него живи в мире, для него трудися! — Странник значительно погрозил пухлым пальцем. — А мы как? Все о себе печалуемся, как бы помягче пожить да послаще… Ну, вот потом сам и платись!.. В киевских пещурах мощи лежат братов-плотников. Построили они храм Успению пресвятой девы Марии. Явилась она им, спрашивает: «Чего хотите, — сиречь злата, сиречь царствия божия?» Двенадцать братов запросили царствия божия, а тринадцатый на злато прельстился, добра запросил. Ну, стал он жить, — хорошо жить стал, мягко, жирно… Прожил год и стал думать в своей голове: «Что я такое исделал?» И ужахнулся он. Пришел к матушке, пал в ноги: «Прости, говорит, за глупость, не отринь раба твоего!» А она и говорит: «Ничего теперь не могу сделать тебе. Видишь, мощи братов твоих лежат: если раздвинутся, дадут место, — твое счастье». Взмолился он к мощам: «Братья мои милые, единоутробные! Пожалейте грешника, дайте промеж себя местечко!» Сдвинулись братья, только не хватило для него целого места, втиснулся он промеж них плечом. Так по сие время и лежат, — двенадцать к небу ликом, а этот промеж них боком…