Том 2. Произведения 1896-1900
Шрифт:
— Ты, должно быть, не здешний, что просишь ночлега под канун рождества Христова, — сказала она — Разве ты не знаешь, что, по старому обычаю, ни один хозяин ни за какие деньги не пустит сегодня в свой дом чужого? Приди завтра, и я накормлю тебя хоть жареным гусем и напою имбирным пивом. А сегодня ты принесешь в мой дом все несчастья, которые преследуют тебя.
Человек в плаще шел все дальше и дальше, спускаясь постепенно к Дунаю. Когда он переходил площади, на него кидались стаи бродячих собак, тощих, одичавших и злых. Они заливались бешеным лаем, вертясь вокруг
Скоро городские постройки стали попадаться все реже и реже, дальше пошли жалкие, вросшие в землю лачужки ремесленников и поденщиков. Но и в них напрасно стучался озябший и голодный путник. Народное суеверие ревниво охраняло каждый дом, потому что в эту святую ночь в него вместе с чужим человеком неминуемо должно было вторгнуться чужое несчастье. Между тем путник совершенно выбился из сил. Ноги его так отяжелели, что он насилу подымал их от земли, все тело ныло, точно избитое, а глаза так неудержимо слипались, что ему стоило больших усилий, чтобы не повалиться на снег и не заснуть крепким сном.
Город кончился. Дальше идти было некуда. Человек в плаще остановился в нерешимости. Им уже стала овладевать какая-то сладкая, истомная зевота. Еще несколько минут, и он улегся бы на снегу, закрывшись поплотнее своей верхней одеждой. Как вдруг впереди него из-за широко распахнутой ветром двери брызнул яркий свет. «Все равно: постучусь еще раз — подумал вслух путник — а там…» Но он даже не договорил своей фразы и поспешно, насколько ему позволяли иссякшие силы, пошел вперед по цельному снегу.
Дом, откуда блеснул огонь, стоял далеко в стороне от черты городских построек и был гораздо больше и наряднее теснившихся на окраине лачужек. Вокруг дома не было никакой изгороди, и потому путник мог, подойдя вплотную к окну, не закрытому ставней, заглянуть через него внутрь дома.
Рослый человек в новом красном шелковом кафтане сидел у стола и ел; высокая худая девочка лет тринадцати, с тонкими и красивыми чертами печального лица, стоя прислуживала ему. Человек этот, судя по широкой шее, массивным плечам и огромным, волосатым кистям рук, отличался страшной физической силой. Волосы на голове у него были коротко острижены, в небольшой круглой бороде серебрилась заметно проседь, а лицо его, изрытое морщинами, было так мрачно, что путник, глядя на него сквозь слюдяное окно, подумал: «Должно быть, на этом лице никогда не появлялась улыбка».
Человек в плаще постучался в дверь.
— Войдите, не заперто! — крикнул изнутри сиплый густой голос.
Путник приподнял наружный деревянный засов и очутился в большой, жарко истопленной комнате, наполненной раздражающим запахом жареной свинины.
— Как, неужели и сегодня понадобилась моя работа? — воскликнул недовольным голосом хозяин — Если так, то скажите вашим судьям, что я ни сегодня, ни завтра не выйду из дому, хотя бы меня самого повесили за это.
Но когда незнакомец снял свою шапку, засыпанную снегом, то хозяин быстро приподнялся со стула, и лицо его выказало удивление.
— Простите, я принял вас за другого —
Хотя незнакомец и был одет в поношенный и дырявый плащ, но, наверное, всякий назвал бы его господином так же, как это сделал и хозяин дома. Что-то неотразимо властное, уверенное и величественное было в его стройной, высокой фигуре и в его красивом лице с длинной, выхоленной черной бородой.
— Прошу вас, не откажите мне в куске хлеба и в ночлеге… Хотя бы на полу! — умоляюще произнес незнакомец. — Я обошел весь город, и меня не впустили ни в один дом. Я заплачу золотом за все, что вы мне дадите.
Хозяин низко наклонил голову перед своим неожиданным гостем.
— Я не возьму от вас платы, — сказал он тихо, и в голосе его послышалась горечь и грусть — Весь мой дом к вашим услугам, но… — он на минуту замялся — но я боюсь, что вы предпочтете опять уйти на мороз и метель, когда узнаете, у кого вы в гостях.
— О, черт возьми, не все ли равно, кто вы, когда я умираю от голода и отморозил себе ноги! — воскликнул нетерпеливо незнакомец — Гвельф вы или Гибеллин, убийца или честный бюргер! Дайте мне кусок хлеба и не говорите ни слова о ваших занятиях.
— Пусть будет так — сказал хозяин и опять низко склонился перед гостем — Прошу вас, господин, садитесь за стол. Элеонора — обратился он к дочери — ты будешь прислуживать господину, а потом приготовишь ему постель.
Незнакомец с такой жадностью накинулся на свинину и копченый медвежий окорок, что, по-видимому, совершенно забыл о гостеприимном хозяине, и только утолив первый голод, он заметил, что тот стоит в глубине комнаты.
— Отчего вы не садитесь со мною за стол? — спросил гость — Я прервал ваш ужин, и, право, это ставит меня в очень неловкое положение. Садитесь же, прошу вас!
— Нет, господин, я не смею сесть с вами рядом, — возразил твердо хозяин-Элеонора, налей господину вина.
Тон его отказа был так решителен, что незнакомец не настаивал больше. Он ничего не ел в продолжение двух суток, и теперь у него не хватало терпения расспрашивать.
Но когда он насытился и выпил несколько стаканов золотого душистого рейнского вина, которое ему наливала своими тонкими смуглыми детскими ручками Элеонора, когда чувство блаженного довольства и покоя впервые после многих дней нужды, опасностей и голода разлилось по всему его телу, его сердце переполнилось глубокой благодарностью и какой-то странной жалостью к этому загадочному человеку, стоящему сзади него в покорной и печальной позе.
Незнакомец выпрямился во весь свой высокий рост и сказал повелительно:
— Я, Генрих Второй, Лев-Анна, герцог Швабский, электор Саксонский, приказываю тебе назвать свое имя и звание!..
Хозяин дома вздрогнул от неожиданности и упал ниц, касаясь головой пола.
— Ваша светлость! Ваша светлость! — воскликнул он растерянно — Я — Эйзенман, я-Карл Эйзенман… Простите меня за то, что я сразу не назвал вам своего имени… Я — Карл Эйзенман, ингольштадтский палач…
Брови Генриха-Льва нахмурились на мгновенье, но только на одно мгновенье.