Том 2. Роковые яйца. 1924-1925

Булгаков Михаил Афанасьевич

И, во-вторых, — не пьян ли он?

И оказалось, что он действительно пьян, но что удивительнее всего, мгновенно оказались пьяными и завклубом, и председатель правления, и члены наших комиссий.

Один из пораженных членов клуба выступил и заявил фельдшеру:

— Вы не похожи на себя!

А фельдшер ответил с дерзостью:

— Не твое дело.

Тут все поняли, что нарезался фельдшер в клубе, совместно с правлением, якобы пивом.

Но мы знаем, какое это пиво.

Несмотря на опьянение, фельдшер сквозь

всю толпу проник к эстраде и в одно мгновенье ока выиграл сукно с аукциона, причем всем заявил:

— Видали, какой я пьяный! Назло вам жертвую сукно в МОПР!

Лишь только аукционист объявил об его пожертвовании, как фельдшер, увидев, что сукно его забирают, раскаялся в своем поступке и с плачем объявил:

— Это я сделал без сознания, в состоянии опьянения. Факт считаю недействительным и требую возвращения сукна.

При общих криках ему с презрением вернули сукно, и он покинул клуб.

После этого председатель правления, упав, разбил себе лицо в кровь, а заведующего клубом вывела из клуба его невеста.

Вот какие вечера…

Позорно писать!

Ревизия

(из рабкоровских сцен с натуры)

Дверь станционного помещения скрылась и впустила ревизора, а за ревизором ввалилось бледное станционное население.

Ревизор, впрочем, произвел не страшное, а скорее приятное впечатление. Он был гладенько выбрит, почему-то пахнул резедой, руки его были сложены на животике, и животик этот колыхался, а левая ножка прихрамывала, как простреленная. Кроме того, он смеялся оригинальным образом — с треском и звоном, как будто внутри у него помещался музыкальный ящик.

— Только в управлении Западных таких и делают! — восторженно шепнул один конторщик другому.

Начал ревизию ревизор с того, что выпустил свою музыку:

— Хе-хе-хе, — а затем заиграл дальше: — А у вас здесь очень мило… Столики, окошечки, бумажки… Э-э-э… это что такое?

— Конторские книги, — отрапортовал начальник станции.

— Очень, очень красивые. Тяжелые какие. А-а… э… это что такое? Рядом с книгами? Черненькое… кругленькое?

— Чернильница, — отрапортовал начальник станции.

— Помилуйте, какая же чернильница! Что вы, мой дорогой!.. Которая с бантом?

— Это конторщица, — удивленно ответил начальник станции.

— Очень, очень мила.

Тут ревизор насадил на нос пенсне и через все помещение проследовал непосредственно к конторщице. Левая ножка его при этом запрыгала, как на пружине.

— Драсте, товарищ!

— Здравствуйте, — ответила конторщица, почему-то густо краснея.

— Трудитесь все? Очень, очень хорошо. Пишете?

— Пишу, — ответила конторщица замогильным голосом.

— Что же вы пишете, милая? — спросил ревизор и изогнулся у стола.

— Все, что ни прикажут, — ответила конторщица почтительно.

—

Э-э-э… Да вы послушная, как я вижу. Это хорошо! А это что такое?

— Кавычки, — ответила конторщица.

— Какая прелесть! Никогда не видал таких красивых кавычек. Только такой ручной и можно вывести такие прелестные кавычки. Чья это ручка, позвольте узнать?

— Казенная, — ответила конторщица, а потом добавила, еще гуще краснея: — А это моя собственная. Не трогайте.

— Очень, очень милая ручка. Такой бы ручке да маникюрчик, а она кавычки тут всякие пишет! И глазки. Ваше как имя, товарищ конторщица?

— Анна, — ответила конторщица.

— Анютины глазки, стало быть! Хе-хе… Ги-ги!

— Ги-ги?! — очень удивленно отозвались станционные.

— Ну, хорошо, не буду вам мешать. Я вижу, что у вас все в порядке. Тетради… Книги… Очень, очень мило. Ну-с, итак, всего лучшего. Оревуар!

— Честь имеем кланяться, — отозвались станционные и, почтительно расступившись, пропустили ревизора. Он торжественно прошел в дверь и отбыл.

Когда дверь за ним закрылась, начальник станции развел руками и заявил:

— Сорок пять лет живу на свете и ничего подобного никогда не видел. Вот это ревизор так ревизор!

— Легкая личность, — согласились все и разошлись по своим домам.

«Гудок», 24 января 1925 г.

Богема

I. Как существовать при помощи литературы. Верхом на пьесе в Тифлис

Как перед истинным Богом скажу, если кто меня спросит, чего я заслуживаю: заслуживаю я каторжных работ.

Впрочем, это не за Тифлис, в Тифлисе я ничего плохого не сделал. Это за Владикавказ.

Доживал я во Владикавказе последние дни, и грозный призрак голода (штамп! штамп!., «грозный призрак»… Впрочем, плевать! Эти записки никогда не увидят света!), так я говорю — грозный призрак голода постучался в мою скромную квартиру, полученную мною по ордеру. А вслед за призраком постучался присяжный поверенный Гензулаев — светлая личность с усами, подстриженными щеточкой, и вдохновенным лицом.

Между нами произошел разговор. Привожу его здесь стенографически:

— Что ж это вы так приуныли? (Это Гензулаев.)

— Придется помирать с голоду в этом вашем паршивом Владикавказе…

— Не спорю. Владикавказ — паршивый город. Вряд ли даже есть на свете город паршивее. Но как же так помирать?

— Больше делать нечего. Я исчерпал все возможности. В подотделе искусств денег нет и жалованья платить не будут. Вступительные слова перед пьесами кончились. Фельетон в местной владикавказской газете я напечатал и получил за него 1200 рублей и обещание, что меня посадят в особый отдел, если я напечатаю еще что-нибудь похожее на этот первый фельетон.