Том 2. Студенты. Инженеры
Шрифт:
Ларио, прищурившись, смеялся.
— Теперь вот он смеется, а неделю тому назад… И главное — на вид бык, а нервы, как у бабы… Познакомился я и с капитаном и с женой — очень милые люди. Ездил вещи этого подлеца брать.
— А что ж жена, по-прежнему, осталась с мужем? — спросил Карташев.
— Конечно.
— И нянька там?
— И нянька. Капитан расхваливает и его, одно, говорит, несчастье: сумасшедший. Ну, и я, конечно: «Да, да, сумасшедший». Очень, очень приличное семейство. Отказались от обвинения: сам капитан уладил в полиции все дело. Ну, вот…
Шацкий
Ларио в это время, пригнувшись, перебирался с дивана на кресло и оттуда на кровать. Добравшись до кровати, он свернулся в клубочек и сказал:
— Хорошо, Миша.
— Шурочку бы еще?
— Что ж, не мешало бы.
— Что наконец выйдет из этого господина? — спросил Шацкий.
— Дурак ты, Миша, — ответил равнодушно Ларио, — ничего не выйдет…
— И как же тебя опять рекомендовать?
— Порекомендуй меня, Миша, к честным людям в ничего не бойся…
— К Марцынкевичу тебя только и рекомендовать.
— С удовольствием, Миша.
Ларио стал вертеться и рычать.
— То есть зверь, а не человек.
— Го-го-го!
— Нет, этот человек… и катар… и экзамены… все это убьет меня…
— Опять животик заболел, Миша? Не падай духом: все перемелется, мука будет…
Шацкий положил голову на руку в смотрел опять уныло и расстроенно в пол.
— Зачем ты в самом деле отравляешь себя, — сказал Карташев, — ешь колбасу?..
— Что ж мне есть больше? — капризно, с детским раздражением спросил Шацкий, — и на колбасу нет денег.
— А твои экзамены как?
— Что ж экзамены? Я и сам не знаю, как их в этой обстановке выдерживаю.
— А ты, Ларио, не держишь совсем?
— Совсем… — Он поднялся с кровати и вдруг закипятился. — Странно даже задавать такие вопросы: что ж я, в подштанниках, что ли, пойду их держать? Он же заложил все.
— Я виноват…
— Тебя никто не винит, но факт… лекций нет, одежи нет, жрать нечего… — Ларио опять лег, повернулся к стене и добавил: — И самое лучшее, если ничего нельзя переделать, нечего и сил тратить: спокойной ночи.
Немного погодя по ровному дыханию Ларио ясно было, что он действительно заснул.
В окно смотрели какие-то однообразные, серые, унылые, точно преждевременные сумерки.
— Пора домой, — тихо сказал Карташев, нарушая молчание.
Шацкий поднял голову.
— Ну что ж, едем, — устало ответил он, — если крест и альбом даешь… Завтра опять экзамен: на всю ночь засяду.
— Ну, однако, ты совсем так сорвешь себя.
Шацкий фыркнул.
— Не в этом счастье, мой друг… Пожалуй, салоп лучше надеть…
Он ушел в кухню и возвратился в салопе горничной.
Грусть его маленького больного лица еще сильнее подчеркивалась его комичной, высокой фигурой в женском пальто.
Карташеву хотелось сострить, но он не решился.
— Идем, — позвал Шацкий.
Они молча спустились на улицу.
Проходя мимо освещенного подъезда главной лестницы того дома, где жили Шацкий и Ларио, Шацкий остановился перед стоявшим у подъезда швейцаром.
— Ну что? — спросил он швейцара.
— Не говорил еще. Да уж не беспокойтесь, —
— Вы уж, пожалуйста…
— В чем дело? — спросил Карташев, когда они отошли.
— Дельце одно… Петьку, подлеца, пристраиваю. Одно семейство за границу собирается, — вот я и хочу Петьку с ними послать.
— Как же ты его пристроишь?
— А вот через швейцара… Очень милый человек… познакомился с ним и узнал…
— Как же это ты познакомился с ним?
— Мой друг, что ты допрос снимаешь? — быстро ответил Шацкий, — знаешь, и деньги есть. Этот Ларио… он меня окончательно убивает… А если бы еще знал, что я продаю его вещи… Ведь все наново покупать придется: какой это процент? И на него же идет…
— Отчего же ты продаешь?
— Да потому, что в кассе мало дают… Я и свои все вещи продал.
— Главное, и я ничего не имею… Может быть, впрочем, я буду скоро иметь…
И Карташев рассказал о своем писании и о своей снесенной в редакцию рукописи.
— Все деньги тебе…
— Merci, — улыбнулся Шацкий.
— Ты не шути, Миша, а вдруг…
— Крест золотой?
— Да, с эмалью.
— Едем…
Приятели наняли извозчика и поехали.
— Об деньгах и думать даже не стоит, — говорил на извозчике Карташев, — все ведь это такие глупости…
— Ну, нет, мой друг, именно без денег все глупости…
Между приятелями завязалась беседа, что называется, по душе.
Шацкий, что бывало с ним редко, был не только серьезен, но и определенен. Ему хотелось высказаться, и он говорил с своей обычной быстротой и живостью. Только мгновениями, когда его схватывали колики, он кривился и замолкал.
— Васька Корнев считает меня, конечно, так чем-то… явлением понятным, но грустным… Мой друг… таких, как я, сто миллионов; таких, как Васька, ну… сто тысяч… Во всяком случае, place a moi [31] , и если он себя считает вправе меня игнорировать, то он должен признать, по крайней мере, и за мной это право… Постой, постой… а следовательно, Васька сам по себе, а жизнь сама по себе… И эта жизнь в полном противоречии со всеми Васькиными теориями: знать их не хочет… А Ваське жить надо в этой же жизни… Как ему жить? По-своему? Он знает, что его к вечеру же упрячут… и хорошо еще, если только в сумасшедший дом, — там хоть говорить можно все и кормят, — а то ведь и хуже еще может быть… Спрятать свои идеалы и кое-как у этой же жизни свой кусок хлеба отбирать?.. И со смертью в душе волочить свое раздвоенное существование… вся энергия подорвана… жизни нет… Следовательно, прежде чем ставить себя в безвыходное противоречие, надо обеспечить себе, по крайней мере, ну хоть свободу действий. Надо платить за все, и за право быть честным прежде всего… А то: «Что вам угодно?» — «Я желаю поступить на службу». — «Ваш образ мыслей?» — «Мой образ мыслей… мой голодный желудок…» Глупо и пошло…
31
место за мной (франц.)