Том 3. Последний из могикан, или Повесть о 1757 годе
Шрифт:
Разъяренная невозмутимостью пленника, старая карга подбоченилась и в этой вызывающей позе разразилась новым потоком слов, изложить которые на бумаге повествователь просто не решается — для этого у него не хватит искусства. Но старуха тратила силы впустую: хотя она славилась среди соплеменников умением браниться, а сейчас довела себя до такого накала, что на губах у нее выступила пена, на неподвижном лице незнакомца не дрогнул ни один мускул. Равнодушие пленника начало действовать и на остальных зрителей: какой-то подросток, едва ступивший за порог детства, попытался помочь старой ведьме и, размахивая томагавком перед лицом жертвы, присоединил к ее брани свои пустые хвастливые слова. Тут пленник действительно
Потрясенный и глубоко подавленный отчаянным положением друга, Хейуорд попятился из боязни, как бы этот обмен взглядами не ускорил решение участи пленника. Однако пока что оснований для подобных страхов не было. В эту минуту один из воинов проложил себе дорогу через разъяренную толпу. Повелительным жестом отстранив женщин и детей, он взял Ункаса за руку и повел к двери в хижину совета. Туда же проследовали вожди и самые заслуженные воины, вместе с которыми, не привлекая к себе опасного внимания, удалось кое-как протиснуться и Хейуорду.
Несколько минут ушло на то, чтобы присутствующие разместились согласно положению и влиятельности среди соплеменников. Порядок, в общем, соблюдался тот же, что и во время допроса Хейуорда: пожилые люди и главные вожди заняли середину хижины, озаренную светом пылающего факела, а их младшие и не столь именитые сородичи разместились на заднем плане, обрамив всю картину мрачным кольцом раскрашенных смуглых лиц. В самом центре постройки, под отверстием, сквозь которое проникал мерцающий свет редких звезд, стоял Ункас, невозмутимый, собранный, величавый. Его горделивая и благородная осанка не преминула произвести впечатление на гуронов; взгляды дикарей то и дело останавливались на его лице, и хотя в них читалась прежняя непреклонность, но вместе с ней сквозило и восхищение перед мужеством незнакомца.
Совсем по-иному обстояло дело с человеком, которого Дункан видел рядом с Ункасом перед отчаянной попыткой молодого могиканина и который не только не принял участия в погоне, а, напротив, во время всей этой суматохи неподвижно стоял на месте, подобно статуе, олицетворяющей стыд и бесчестие. Хотя ни одна рука не протянулась к нему с приветствием и ни одни глаза не дали себе труд следить за ним, он тоже вошел в хижину, словно понуждаемый велением судьбы, которому, по-видимому, подчинялся без малейшего сопротивления. Хейуорд воспользовался первым же удобным случаем, чтобы рассмотреть его, хотя втайне опасался опять увидеть знакомые черты, но человек этот оказался ему чужим и — что еще удивительнее — все обличие его выдавало в нем гурона. Однако он не смешался с толпой соплеменников, а сел в стороне, одинокий среди многолюдства, и сидел, боязливо съежившись и словно силясь занимать как можно меньше места. Когда каждый расположился там, где ему подобало, и в хижине воцарилась мертвая тишина, седовласый вождь, уже знакомый читателю, громко заговорил на языке лени-ленапе.
— Делавар,— начал он,— ты хоть и принадлежишь к племени женщин, но выказал себя мужчиной. Я предложил бы тебе пищу, но тот, кто ест вместе с гуроном, становится его другом. Отдыхай с миром до восхода солнца, а с зарей узнаешь наше решение.
— Семь ночей и столько же летних дней я обходился без пищи, идя по следу гуронов,— холодно отозвался Ункас.— Сыны ленапе умеют идти тропой справедливости, не думая о еде.
— Два моих молодых воина преследуют твоего спутника,— продолжал гурон, не обратив внимания на похвальбу пленника.— Когда они, вернутся, наши старейшины скажут, что ждет
— Разве у гуронов нет ушей?— язвительно воскликнул Ункас.— С тех пор как делавар стал вашим пленником, он дважды слышал выстрелы хорошо знакомого ружья. Ваши молодые воины никогда не вернутся.
За этим уверенным заявлением последовала краткая зловещая пауза. Сообразив, что молодой могиканин намекает на роковое ружье Соколиного Глаза, Дункан подался вперед, чтобы лучше видеть, какое впечатление произведут эти слова на победителей. Но вождь ограничился весьма простым возражением:
— Если ленапе столь искусны, почему один из храбрейших их воинов находится здесь?
— Он преследовал убегавшего труса и попал в западню. Мудрого бобра — и того можно поймать.
С этими словами Ункас указал пальцем на одиноко сидевшего гурона, но не счел нужным дольше задерживать свое внимание на таком презренном существе. Ответ и сам вид говорившего произвели сильное впечатление на слушателей. Все взоры устремились на этого человека, и по толпе прокатился глухой угрожающий ропот. Зловещие звуки докатились до входа, в хижину стали протискиваться женщины и дети, и скоро там не осталось ни одного промежутка между плечами, из которого не выглядывало бы смуглое и полное жадного любопытства лицо.
Тем временем старейшины, расположившиеся в середине хижины, стали обмениваться короткими отрывистыми фразами. Впустую не тратилось ни слова: каждый выражал свое мнение просто и сжато. Затем вновь наступило долгое торжественное молчание. Каждому из присутствующих было известно, что оно — предвестник серьезного, важного решения. Стоявшие сзади приподнялись на цыпочки, и даже сам преступник, на минуту позабыв о своем позоре под наплывом более сильного чувства, поднял голову и тревожно уставился на темную группу вождей. Наконец глубокое, внушительное молчание было нарушено, и слово взял пожилой воин, о котором мы уже часто упоминали. Он поднялся с земли, прошел мимо неподвижного Ункаса и остановился перед преступником в величественной, исполненной достоинства позе. В ту же секунду старая ведьма с факелом в руке протиснулась в круг и, медленно приплясывая, забормотала бессвязные невнятные слова, очень похожие на заклинания. Хотя вторжение ее нарушало обычай, никто не обратил на это внимания.
Подойдя к Ункасу, она подняла пылающую головню так, чтобы красный отблеск ее падал на пленника и давал возможность разглядеть малейший признак волнения на его лице. Однако вождь могикан сохранял прежний твердый, надменный вид, и глаза его, словно не снисходя до ответа на пытливый взгляд старухи, были так упорно устремлены в пространство, как если бы они, преодолевая все преграды, смотрели в будущее. Удовлетворенная осмотром, женщина с довольным видом отошла от пленника и приблизилась к своему провинившемуся соплеменнику, чтобы подвергнуть его такому же испытанию.
Молодой гурон был в боевой раскраске, и одежда еле прикрывала его отменно сложенную фигуру. Свет отчетливо обрисовывал каждую его мышцу, и Дункан в ужасе отвернулся: он увидел, что индеец судорожно корчится от страха. При этом постыдном зрелище женщина издала жалобный вопль, но вождь протянул руку и мягко отстранил ее.
— Гибкий Тростник,— сказал он на языке гуронов, называя преступника по имени,— хотя Великий дух наделил тебя приятной для глаз наружностью, лучше бы ты не родился на свет. В деревне твой язык болтает громче всех, но в сражении немеет. Никто из моих молодых воинов не вгонит томагавк в боевой столб глубже тебя, но ни один из них не ударяет ингизов легче, нежели ты. Враг нагляделся на твою спину, но не знает, какого цвета твои глаза. Трижды тебя вызывали на бой, и трижды ты забывал дать ответ. Имя твое никогда больше не прозвучит в родном племени: оно уже забыто.