Том 3. Стихотворения 1918-1924

Брюсов Валерий Яковлевич

8 июля 1923

Молодость мира («Лес, луга, плоскогорья — невиданной фауны…»)

Лес, луга, плоскогорья — невиданной фауны… Ветер свищет по мыслям, соль с моря соря… Лук на голых лопатках, грядущие Фаусты Рыщут, где б на добычу, с осанкой царя. В морок зорких пещер ночь уводит: с Церлинами Дон-Жуаны жмут ворох прогнившей травы. Завтра прыгать Колумбам путями орлиными, В дебрях врезать Вобанам для мамонтов рвы. Лунь-ведун счел все луны, все цифры в Люцифере, Тайны неба колебля, — лохматый Лаплас! Вторят те ритму речи, те чертят на шифере, — Братья старшие Гете и Дюреров глаз! Лес, луга, плоскогорья и ветер пройоденный, Будущих всех столетий крыльцо-колыбель, Где еще в гром не крылись ни Зевсы, ни Одины, — Сквозь кивот библиотек вздох бедный тебе ль? Ветер свищет по мыслям, где медлим в трамвае мы, Где нам радио ропщут, — газетный

листок… Гость неведомой флоры, преданьем срываемый, Меж авто, в пыль асфальта, спадает цветок.

14 мая 1923

Над снегом Канады

Там, с угла Оттанукзгла, где снегом зарылась Канада, Тде, гигантская кукла, нос — в полюс, Америка, — рысь Ждет, к суку прилегла, взором мерит простор, если надо Прыгнуть; в узких зрачках — голод, страх, вековая корысть. Тихо все от великой, безмерно раздвинутой стужи; Над рекой, по полям, через лес январь белость простер; Холод жмет, горы, словно звериные туши, все туже; Пусто; где-то неверно чуть вьет дровосечий костер. Рысь застыла, рысь ждет, не протопчут ли четкость олени, Не шмыгнет ли зайчонок (соперник что волк и лиса!); Рысь храбра; в теле кровь долгих, тех же пустынь, поколений, Рысей, грызших врага, как грызет колкий холод леса. Кровь стучит в тишине пламенем напряженных артерий, Лишь бы, по-белу алое, алчь утолить довелось! Не уступит, не сдаст даже черно-пятнистой пантере, Даже если из дебри, рогами вперед, внове — лось! Чу! Хруст. Что там? Всей сжаться. За ствольями бурые лыжи Лижут в дружном скольженьи блистающий искрами наст. Вот — он, жуткий, что сон, — человек! вот он — хмурый и рыжий: Топора синь, ружья синь, мех куртки, тверд, прям, коренаст. Сжаться, слиться, в сук въесться! Что голода боли! Несносный Эти блестки, свет стали, свет лезвий, свет жалящих глаз! Слиться, скрыться: защита — не когти, не зубы, не сосны Даже! выискать, где под сугробом спасительный лаз! Там, с угла Оттанукзгла, где снегом зарылась Канада, Где, гигантская кукла, нос — в полюс, Америка, — век, За веками, где звери творили свой суд, если надо, Там идет, лыжи движутся, бог, власть огня, Человек!

17 октября 1922

В Тихом океане

Что за бурь, какого случая Ждет подмытый монолит, Глядя в море, где летучая Рыба зыби шевелит? В годы Кука, давне-славные, Бригам ребра ты дробил; Чтоб тебя узнать, их главный и Неповторный опыт был. Ныне взрыт зверями трубными Путь, и что им, если зло Ветер шутит всеми румбами, На сто множа их число! Мимо, гордо, мимо, плавные Режут синий выплеск вод… Годы Кука, давне-славные, С ризой вставлены в кивот. В дни, когда над бездной вогнутой Воет огненный циклон, Только можешь глухо, в окна, ты Крикнуть стимерам поклон. Под водой скалой таиться и Быть размытым ты готов… Эх! пусть челноки таитские Мечут на тебя швартов!

6–7 февраля 1923

Марриэтовы мичманы

Марриэтовы мичманы, Вы, лихая ватага, — Здесь лукаво-комичные, Там живая отвага! Вслед за вами, по вспененным Тропам, с детства мы — чайка! Волны пели, и в пеньи нам: «Примечай! примечай-ка!» Где учебник? Рассеянно Глаз твердит: «Смерть Аттилы»… А в мечтах: из бассейна Голубого — Антиллы. А в мечтах: на фрегате мы, Шхуны в плен с их поклажей! Мальты там берега из тьмы, Шум и скрип такелажа. А за шквалами шалости: Красть изюм, бить нежонок… Ах! припомнить до жалости Те страницы книжонок, Ту неправду, что измала Жгла огнем неустанным, Ту, что волю в нас вызвала — В жизни стать капитаном!..

20 августа 1923

Песня девушки в тайге

Медвежья шкура постлана В моем углу; я жду… Ты, дальним небом посланный, Спади, как плод в саду! Весна цвела травинками, Был желт в июле мед; Свис, в осень, над тропинками Из алых бус намет. Лежу, и груди посланы Ловить слепую мглу… Медвежья шкура постлана, Тепла, в моем углу. Таясь в тайге, с лосятами Лосиху водит лось… Мне ль с грудями не взятыми Снег встретить довелось? Весна цвела травинками. Вот осень. Зрелый груз Гнут ветры над тропинками, — Лесных рябин и груш. Медвежья шкура постлана… Ты, свыкший ветви гнуть, Ты, ветер, небом посланный, Сбрось грушу мне на грудь!

7 февраля 1923

Где-то

Островки, заливы, косы, Отмель, смятая водой; Волны выгнуты и косы, На песке рисунок рунный Чертят пенистой грядой. Островки, заливы, косы, Отмель, вскрытая водой; Женщин вылоснились косы; Слит с закатом рокот струнный; Слит с толпой ведун седой. Взглянет вечер. Кто-то будет Звать красотку к тени ив. Вздохи, стоны, споры: — «Будет!» — «Нет! еще!» — Над сном стыдливым Месяц ласки льет, ленив. В ранний вечер кто-то будет Звать красотку к тени ив… Пусть же солнце сонных будит! Месяц медлит над отливом, Час зачатья осенив.

14 мая 1923

Наедине с собой

Та же грудь

Давно охладели, давно окаменели Те выкрики дня, те ночные слова: Эти груди, что спруты, тянулись ко мне ли? Этих бедер уклоны я ль целовал? В памяти плиты сдвинуты плотно, Но мечты, зеленея, пробились меж них: Мастеров Ренессанса живые полотна, Где над воплем Помпеи рубцевались межи. Ведь так просто, как счет, как сдача с кредитки, С любовницей ночью прощаться в дверях, Чтоб соседка соседке (шепот в ухо): «Гляди-тка! Он — к жене на постель! я-то знаю: две в ряд!» И друзья хохотали, кем был я брошен, Бросил кого (за вином, на авось), Про то, как выл в страхе разметанный Брокен, Иль стилет трепетал через сердце насквозь. Были смерти, — такие, что смерть лишь насмешка, Были жизни, — и в жизнях гейзер огней. Но судьба, кто-то властный, кричал мне: «Не мешкай!» И строфы о них стали стоном о ней. Так все камни Эллад — в Капитолии Рима, Первых ящеров лет — в зигзаге стрижа. Пусть целую другую! Мне только зримо, Что я к той же груди, сквозь годы, прижат!

7 июля 1922

Это я

В годы — дни (вечный труд!) переплавливать В сплав — часы, серебро в глубину! Что ж мы памяти жадной? не вплавь ли звать Чрез остывшую лаву минут? Сны цветные ребенка задорного Молот жизни в сталь строф претворил, Но туманом явь далей задернуло, — Голубым, где был перл и берилл. Что нам видеть, пловцам, с того берега? Шаткий очерк родного холма! Взятый скарб разбирать или бережно Повторять, что скопила молва! Мы ли там, иль не мы? каждым атомом Мы — иные, в теченьи река! Губы юноши вечером матовым Не воскреснут в устах старика! Сплав, пылав, остывает… Но, с гор вода, — Годы, дни, жизнь, и, ужас тая, В шелест книг, в тишь лесов, в рокот города, Выкрик детской мечты: это — я!

9 июля 1922

У смерти на примете

Когда шесть круглых дул нацелено, Чтоб знак дала Смерть-командир, — Не стусклена, не обесценена Твоя дневная прелесть, мир! Что за обхватом круга сжатого, Доступного под грузом век? Тень к свету Дантова вожатого Иль червь и в атомы навек? Но утром клочья туч расчесаны; Пруд — в утках, с кружевом ракит; Синь, где-то, жжет над гаучосами; Где айсберг, как-то, брыжжет кит. Есть баобабы, и есть ландыши… Пан, тропы травами глуша, Чертежник древний, правит план души… Да! если есть в мозгу душа! И если нет! — Нам одинаково Взлетать к звезде иль падать к ней. Но жердь от лестницы Иакова, Безумцы! вам всего ценней! Да! высь и солнце, как вчера, в ней… Но Не сны осилят мир денной. И пусть шесть круглых дул уравнено С моей спокойной сединой.

24 июня 1923

Домовой

Опять, опять, опять, опять О прошлом, прежнем, давнем, старом, Лет тридцать, двадцать, десять, пять Отпетом, ах! быть может, даром! Любимых книг, заветных лиц Глаза, страницы, строфы, всклики; Гирлянды гор, ступни столиц, Муть моря, плавни повилики… В земной толпе — я темный дом, Где томы, тени, сны, портреты; Эдгаров Янек — я; за льдом — Ток лавы, памятью прогретый. Но дом живет, волкан горит, С балкона — песни, речи, сплетни: Весенний верх сухих ракит, В одежде свежей плющ столетний! Лишь домовой, таясь в углу, Молчит в ответ пустым гитарам, — Косясь на свет, смеясь во мглу, — О прошлом, прежнем, давнем, старом.