Том 3. Стихотворения 1918-1924

Брюсов Валерий Яковлевич

3 сентября 1922

Ариадне

Слышу: плачут волны Эльбы О былом, о изжитом; Лодки правят, — не на мель бы; Пароходы бьют винтом; Слышу, вижу: город давний, Башни, храмы, скрип ворот. Гете помнящие ставни, Улиц узкий поворот; Вижу: бюргеры, их жены, Стопы пива по столам, — Ужас жизни затверженной, Дьявол с Гретхен пополам. Там, где Эльбы полногрудой Два сосца впились в мосты, Там, задавленная грудой Всех веков немецких, — ты! Ты, с кем, два цветка, мы висли, Миг, над пропастью двойной, Ты, с кем ник я, там, на Висле, К лику лик с Земной Войной.

8 июля 1923

Мертвец

Как странно! Круг луны; Луг белым светом облит; Там — ярки валуны; Там — леса черный облик. Все, что росло в былом, Жизнь в смене лет иначит: Храм

прошлых снов — на слом, Дворец жить завтра — начат. А лунный луч лежит Весь в давних днях, и в этом Былом мертвец межи Ведет по травам светом. Ведет, как вел в века, В сон свайных поселений, Чтоб в тайны Халд вникал, Чтоб Эллин пел к Селене. Что годы! тот же он! Луг в светоемы манит; Тот бред, что был сожжен, Вновь жжет в его обмане. Как странно! Лунный круг, Банальный, бледный, давний… И нет всех лет, и вдруг Я — с Хлоей юный Дафнис!

28 августа 1923

Так вот где…

Так вот где жизнь таила грани: Стол, телефон и голос грустный… Так сталь стилета остро ранит, И сердце, вдруг, без боли хрустнет. И мир, весь мир, — желаний, счастий, (Вселенная солнц, звезд, земель их), Испеплен, рухнет, — чьи-то части, — Лечь в память, трупа онемелей! Я знал, я ждал, предвидел, мерил, Но смерть всегда нова! — Не так ли Кураре, краткий дар Америк, Вжигает в кровь свои пентакли? И раньше было: жизнь межила Пути, чтоб вскрыть иные дали… Но юность, юность билась в жилах, Сны, умирая, новых ждали! И вот — все ночь. Старик упрямый, Ты ль в сотый круг шагнешь мгновенно? А сталь стилета входит прямо, И яд шипит по тленным венам. Я ждал, гадал, как сердце хрустнет, Как рок меж роз декабрьских ранит… Но — стол, звонок да голос грустный… Так вот где жизнь таила грани!

16 ноября 1923

Два крыла

После тех самых путей и перепутий, Мимо зеркала теней, все напевыв мечтах, Под семицветием радугимедля в пышном приюте, Где девятой Каменойпеснь была начата, — Я роком был брошен, где мигвсегда молод, Где опыты стали — не к часу, в тени, Где далиоткрыты на море, на молы, — В такое безумье, в такие дни. Здесь была наша встреча; но разные видения За собой увлекали мы с разных дорог: Рим и мирминовал я, ты — первое предупреждение Объявляла, вступая в жизнь едва на порог. Но в оклике ль коршунов, в орлем ли клекоте Мы подслушали оба соблазн до высот, Словно оба лежали мы, у стремнины, на локте, и Были оба бездетны, как стар был Казот. И в бессмертности вымысла, и в сутолоке хлопотной, И где страсть Евредику жалит из трав, Ты — моя молодость, я — твоя опытность, Ты — мне мать и любовница, я — твой муж и сестра. Два крыла мощной птицы, мы летим над атоллами К тем граням, где Полюс льды престольно простер И над полыми глубями в небе полное полымя Бродит, весть от планеты к планетам, в простор!

24 марта 1923

Пятьдесят лет

Пятьдесят лет — пятьдесят вех; пятьдесят лет — пятьдесят лестниц; Медленный всход на высоту; всход на виду у сотен сплетниц. Прямо ли, криво ли лестницы прыгали, под ветром, под ношей ли, — ярусы множились, Узкие дали вдруг вырастали, гор кругозоры низились, ожили. Где я? — высоко ль? — полвека — что цоколь; что бархат — осока низинных болот. Что здесь? — не пьяны ль молчаньем поляны, куда и бипланы не взрежут полет? Пятьдесят лет — пятьдесят вех; пятьдесят лет — пятьдесят всходов. Что день, то ступень, и стуки минут — раздумья и труд, год за годом. Вышина… Тишина… Звезды — весть… Но ведь знаю, День за днем будет объем шире, и есть — даль иная! Беден мой след! ношу лет знать — охоты нет! ветер, непрошен ты! Пусть бы путь досягнуть мог до больших границ, прежде чем ниц ринусь я, сброшенный! Пятьдесят лет — пятьдесят вех; пятьдесят лет — пятьдесят лестниц… Еще б этот счет! всход вперед! и пусть на дне — суд обо мне мировых сплетниц!

27 ноября, 15 декабря 1923

Бреды

На рынке белых бредов

День, из душных дней, что клеймены на рынке белых бредов; Где вдоль тротуаров кайманы лежат как свертки пледов; Перекинутый трамваем, где гудит игуанадон; Ляпис-надписями «А.М.Д.» крестить пивные надо И, войдя к Верхарну, в «Leg Soirs», в рифмованном застенке Ждать, что в губы клюнет казуар, насмешлив и застенчив. День, из давних дней, что ведомы, измолоты, воспеты, Тех, что выкроили ведуны заранее аспекты, Сквасив Пушкина и тропики в Эсхиле взятой Мойрой, Длить на абсолютах трепаки под алгоритмы ойры, Так все кинофильмы завертев, что (тема Старой Школы) В ликах Фра-Беато скрыт вертеп, — Эдем, где Фрины голы! День, из долгих дней, не дожитых, республика, в которой, Трость вертя, похож на дожа ты на торном Bucentoro, И, плывя, дрожишь, чтоб опухоль щек, надувавших трубы, Вдруг не превратилась в выхухоль большой банкирской шубы, И из волн, брызг, рыб и хаоса, — строф оперных обидней, Не слепились в хоры голоса лирических обыдней!

14 июня 1922

Ночь с привидениями

Вот снова, с беззвучными стуками кирок, Под пристальным надзором все тех же планет, Ночь, зодчий со стражей теней при секирах, Принимает свой труд, тот, что в тысячах лет. В темь опускают беспросветные плиты, Все ломки мрака на земле обедня; Уже, копья к ноге, древних Афин гоплиты Сторожат фундамент завтрашнего дня. По темным ступеням лестницы, еще возводимой, Всходит вверх, — взглянуть на былое, — Шекспир; У подножья, в плащах (цвет омертвелого дыма), Вольтер, Гоббс, Ницше (с сотню их) сели за пир; В зале, пока без плафона, точно черти взволновались: Старомодные танцы, вялый вальс-глиссе; То — перегорбленный Гейне, то — подновленный Новалио, Федра в ногу с Татьяной, пьяный и по смерти Мюссе. Гул кирок не молкнет, но глух, что хлопушки, Гуд масс возносимых, что шелесты шин; И горестно смотрит, в руке цилиндр, Пушкин, Как в амбразуре окна, дряхл, спит Фет-Шеншин. Ночь, зодчий упорный, спешит, взводит купол; Бьет молот; скрипит перекинутый блок… А в полоске зари, как на сцене для кукол, На тоненькой ниточке Александр Блок.

24 июня 1922

Симпосион заката

Всё — красные раки! Ой, много их, тоннами По блюдам рассыпал Зарный Час (мира рьяный стиль!), Глядя, как повара, в миску дня, монотонными Волнами лили привычные пряности. Пиршество Вечера! То не «стерлядь» Державина, Не Пушкина «трюфли», не «чаши» Языкова! Пусть посуда Заката за столетья заржавлена, Пусть приелся поэтам голос «музык» его; Всё ж, гулящие гости! каждый раз точно обух в лоб — Те щедрости ветра, те портьеры на западе! Вдвое слушаешь ухом; весь дыша, смотришь в оба, чтоб Доглотнуть, додрожать все цвета, шумы, запахи! Что там розлито? вина? Что там кинуто? персики? Малина со сливками! ананас над глубинами! Экий древний симпосион! Герои и наперсники, Дев перси, рук перстни, — перл над рубинами! Старомодны немного пурпуровые роскоши: Ренессанс Тинторетто сквозь Вторую Империю, Но до дна глубина: лилий кубки да роз ковши, Бури алых Миссури на апрельские прерии! Эх, продлить бы разгул! Но взгляни: вянут розаны; С молоком сизый квас опрокинутый месится; Великанам на тучах с кофе чашечки розданы, И по скатерти катится сыр полномесяца.

15 августа 1922

Карусель

Июльский сумрак лепится К сухим вершинам лип; Вся прежняя нелепица Влита в органный всхлип; Семь ламп над каруселями — Семь сабель наголо, И белый круг усеяли, Чернясь, ряды голов. Рычи, орган, пронзительно! Вой истово, литавр! Пьян возгласами зритель, но Пьян впятеро кентавр. Гудите, трубы, яростно! Бей больно, барабан! За светом свет по ярусам, — В разлеты, сны, в обман! Огни и люди кружатся, Скорей, сильней, вольней! Глаза с кругами дружатся, С огнями — пляс теней. Круги в круги закружены, Кентавр кентавру вслед… Века ль обезоружены Беспечной скачкой лет? А старый сквер, заброшенный, Где выбит весь газон, Под гул гостей непрошеных Глядится в скучный сон. Он видит годы давние И в свежих ветках дни, Где те же тени вставлены, Где те же жгут огни. Все тот же сумрак лепится К зеленым кронам лип; Вся древняя нелепица Влита в органный всхлип… Победа ль жизни трубится — В век, небылой досель, — Иль то кермессы Рубенса Вновь вертят карусель?

12 июля 1922

Волшебное зеркало

Все шло — точь-в-точь обыкновенное: были дома нахлобучены; Трамвай созвонен с телегой, прохожим наперекор; И дождь мокроснежьего бега ставил рекорд. Но глаза! глаза в полстолетие партдисциплине не обучены: От книг, из музеев, со сцены — осколки (как ни голосуй!), Словно от зеркала Г.-Х. Андерсена, засели в глазу. Над желто-зелеными лотос-колоннами, над всякими Ассурбанипалами, — Вновь хмурился, золото-эбур, Фидиев Zeus, И на крае Негдинной — зебу, малы, как в цейс. Как же тут стиху не запутаться между Муданиями и Рапаллами, Если оппозиции Марса (о наука!) — раз в пятнадцать лет, И в Эгейю у старого Кука взять невозможно билет! Поэту что ж посоветовать? — настежь, до наголо помыслы! Отсчитывай пульс по минутам: сорок, восемьдесят, сто! Хотя бы по линзам, выгнутым и вогнутым, иначе постановило С.Т.О. Доныне, — пусть проволоки перепутаны, — мы — охотники по смолы! Где Октябрь загудел впросонки человечества, я учу — Собирать вдоль мировой Амазонки золотой каучук.