Том 4 . Произведения Севастопольского периода. Утро помещика

Толстой Лев Николаевич

Глава [6]. Размышленія Князя. [92]

Юный князь скорыми шагами шелъ къ дому. Прихожане съ любопытствомъ поглядывали на него, замчая отрывистые жесты, которые онъ длалъ, разсуждая самъ [съ] собой. Онъ былъ сильно возмущенъ. «Нтъ! – думалъ Николинька, – безстыдная ложь, отпирательство отъ своихъ словъ, вотъ что возмущаетъ меня. Я не понимаю, даже не могу понять, какъ можетъ этотъ человкъ посл всего, что онъ мн говорилъ, посл слёзъ, которыя казались искренними, такъ нагло отказываться отъ своихъ словъ и имть духу смотрть мн въ глаза! Нтъ, правду говорилъ Яковъ, онъ ршительно дурной человкъ, и его должно наказать. Я буду слабъ, ежели я этаго не сдлаю. – Но правъ ли я? Не виноватъ-ли я въ томъ, что онъ теперь отказывается? Зачмъ я требовалъ эти проклятыя деньги? Мн и тогда что-то говорило, что не годится въ такомъ дл вмшивать деньги! Такъ и вышло. Можетъ, онъ точно раскаявался,

но я привелъ это хорошее чувство въ столкиовеніе съ деньгами, съ скупостью, и скупость взяла верхъ. Точно, 50 р. для Болхи значитъ много, и хотя не полное, но все-таки было вознагражденіе, а для него пожертвованіе 15 рублей было доказательствомъ его искренности. – Разумется, ежели-бы я теперь пересталъ требовать деньги, онъ охотно-бы помирился и опять поцловался-бы, – вспомнивъ эту, сдланную имъ смшную сцену между Шкаликомъ и Игнаткой, Князь вздрогнулъ и покраснлъ до ушей, – но что же бы это было за примиреніе? комедія. Довольно и разъ сдлать глупость. – Главное то, – продолжалъ Князь, нахмурившись и прибавляя шагу, – онъ меня одурачилъ. Я могу за это сердиться, могу желать отмстить ему, потомъ могу смяться надъ собой и своимъ сердцемъ, могу забывать и презирать его обиды. Все это будетъ очень любезно, – продолжалъ онъ иронически, – но какое я имю право забывать не свои обиды, а зло, несчастіе, которое онъ причинилъ людямъ, которыхъ я обязанъ покровительствовать, обязанъ, потому что они не имютъ средствъ сами защищаться. Ежели я оставлю дло это такъ, то что-же обезпечитъ не только собственность, но личность, семейство, – самыя священныя права моихъ крестьянъ? Они не могутъ защищать ихъ, поэтому обязанность эта лежитъ на мн. Я самъ не могу защитить ихъ, поэтому я долженъ искать защиты у правительства. Да, я не съ Шкаликомъ буду тягаться, а я буду отстаивать самыя священныя права своихъ подданныхъ. Тутъ нтъ ни меня, ни Шкалика, а тутъ есть справедливость, которой я долженъ и буду служить. Николинька въ первый разъ начиналъ тяжбу. Это тревожило его. Хотя онъ и былъ юристомъ въ Университет, но имлъ самое смутное и непріязненное понятіе о присутственныхъ мстахъ. Поэтому, чтобы ршиться имть съ ними дло, онъ долженъ былъ вызвать въ окружающихъ должное для него понятіе о долг. —

92

Позднейшая помета Толстого.

Глава. Иванъ Чурисъ. [93]

Подходя къ Хабаровк, Князь остановился, вынулъ изъ кармана записную книжку, которую всегда носилъ съ собой, и на одной изъ страницъ прочелъ нсколько крестьянскихъ съ отметками именъ.

«Иванъ Чурисъ – просилъ сошекъ», прочелъ онъ и, взойдя въ улицу, подошелъ къ воротамъ 2-ой избы съ права.

Жилище Ивана Чуриса составляли полусгнившій, подопрлый съ угловъ срубъ, похилившійся и вросшій въ землю такъ, что надъ самой навозной завалиной виднелось одно разбитое оконце – красное волоковое съ полуоторваннымъ ставнемъ и другое – волчье, заткнутое хлопкомъ; рубленные сени, съ грязнымъ порогомъ и низкой дверью, которые были ниже перваго сруба, и другой маленькой срубъ, еще древнее и еще ниже сеней; ворота и плетеная клеть. Все это было когда то покрыто подъ одну неровную крышу, теперь же только на застрехе густо нависла черная гніющая солома, на верху же мстами виденъ былъ ршетникъ и стропила. Передъ дворомъ былъ колодезъ съ развалившимся срубомъ, остаткомъ столба и колеса и съ грязной лужей, въ которой полоскались утки. Около колодца стояли дв старыя, старыя треснувшія и надломленныя ракиты, но все таки съ широкими блдно-зелеными втвями. Подъ одной изъ этихъ ракитъ, свидтельствовавшихъ о томъ, что кто[то] и когда-то заботился о украшеніи этаго мста, сидла 8-лтняя блокурая двчонка и заставляла ползать вокругъ себя другую 2-лтнюю двчонку. Дворной щенокъ, вилявшій хвостомъ около нихъ, увидавъ Князя, опрометью бросился подъ ворота и залился оттуда испуганнымъ дребезжащимъ лаемъ.

93

Позднейшая помета Толстого.

– Дома-ли Иванъ? спросилъ Николинька.

Старшая двочка остолбенела и начала все боле открывать глаза, меньшая раскрыла ротъ и сбиралась плакать. – Небольшая старушонка, притаившись въ сняхъ, повязанная блымъ платкомъ, изъ подъ котораго выбивались полусдые волосы, и въ изорванной клетчатой понев, низко подпоясанной старенькимъ, красноватымъ кушакомъ, выглядывала изъ за дверей.

Николинька подошелъ къ снямъ. «Дома, кормилецъ», проговорила жалкимъ голосомъ старушонка, низко кланяясь и какъ будто очень испугавшись. Николинька, поздоровавшись, прошелъ мимо прижавшейся въ сняхъ и подперевшейся ладонью бабы на дворъ. На двор бдно лежалъ клочьями старый почернвшій навозъ. На навоз валялся боровъ, сопрлая колода и вилы. Навсы вокругъ двора, подъ которыми кое-гд безпорядочно лежали кадушки [?], сани, телга,

колесо, колоды, сохи, борона, сваленныя въ кучу негодныя колодки для ульевъ, были вовсе раскрыты, и одна сторона ихъ вовсе обрушилась, такъ что спереди переметы лежали уже не на углахъ, а на навоз. Иванъ Чурисъ топоромъ и обухомъ выламывалъ плетень, который придавила крыша. Иванъ Чурисъ былъ человкъ лтъ 50, ниже обыкновеннаго роста. Черты его загорлаго продолговатаго лица, окруженнаго темнорусою съ просдью бородою и такими-же густыми, густыми волосами были красивы и сухи. Его темно голубые, полузакрытые глаза выражали умъ и беззаботность. Выраженіе его рта рзко обозначавшагося, когда онъ говорилъ, изъ подъ длинныхъ рдкихъ усовъ незамтно сливающихся съ бородою, было столько-же добродушное, сколько и насмшливое. По грубости кожи глубокихъ морщинъ и рзко обозначеннымъ жиламъ на ше, лиц и рукахъ, неестественной сутуловатости, особенно поразительной при маленькомъ рост, кривому дугообразному положенію ногъ и большему разстоянію большаго пальца его руки отъ кисти, видно было, что вся жизнь его прошла въ работ – даже въ слишкомъ трудной работ.

Вся одежда его состояла изъ блыхъ полосатыхъ партокъ, съ синими заплатками на колняхъ и такой же рубахи безъ ластовиковъ съ дырьями на спин, показывающими здоровое блое тло. Рубаха низко подпоясывалась тесемкой съ висвшимъ на ней негоднымъ ключикомъ.

– Богъ помочь теб, Иванъ, – сказалъ Князь. Чурисенокъ (какъ называли его мужики), увидавъ Князя, сдлалъ энергическое усиліе, и плетень выпростался изъ подъ стропилъ; онъ воткнулъ топоръ въ колоду и, оправляя поясокъ, вышелъ изъ подъ навса.

– Съ праздникомъ, Ваше Сіятельство, – сказалъ онъ, низко кланяясь и встряхивая головой.

– Спасибо, любезный… вотъ пришелъ твое хозяйство провдать. Ты вдь сохъ просилъ у меня, такъ покажи ка на что он теб?

– Сошки?

– Да, сошки.

– Известно на что сохи, батюшка Ваше Сіятельство, все старо, все гнило, живаго бревна нту-ти. Хоть мало-мальски подперть, сами изволите видть – вотъ анадысь уголъ завалился, да еще помиловалъ Богъ, что скотины въ ту пору не было, да и все то ели ели виситъ, – говорилъ Чурисъ, презрительно осматриваясь. – Теперь и стропила-ти и откосы, и переметы, только тронь, глядишь, дерева дльнаго не выдетъ. А лсу гд нынче возьмешь?

– Такъ для чего-же ты просилъ у меня 5 сошекъ? – спросилъ Николинька съ изумленіемъ.

– Какже быть-то? старыя сохи подгнили, сарай обвалился, надо-же какъ нибудь извернуться…

– Да вдь ужъ сарай обвалился, такъ подпереть его нельзя, а ты самъ говоришь, что коли его тронуть, то и стропилы вс новыя надо. Такъ 5 сохъ теб не помогутъ.

– Какого рожна подпереть, когда онъ на земли лежитъ.

– Теб стало быть, нужно бревенъ, а не сошекъ, такъ и говорить надо было, – сказалъ Николинька строго.

– Вистимо нужно, да взять то гд ихъ возьмешь. Не все-же на барскій дворъ ходить! Коли нашему брату повадку дать, то за всякимъ добромъ на барскій дворъ кланяться, какіе мы крестьяне будемъ? А коли милость ваша на то будетъ насчетъ 2 дубовыхъ макушекъ, что на гумн лежатъ, говорилъ онъ, робко кланяясь и переминаясь, такъ тоже я, которыя подмню, которыя поуржу изъ стараго какъ-нибудь соорудаю. Дворъ-то зиму еще и простоитъ.

– Да и вдь ты самъ говоришь, что все пропащее: нынче этотъ уголъ обвалился, завтра тотъ и весь завалится. Какъ думаешь, можетъ простоять твой дворъ безъ починки года два, или завалится?

Чурисъ задумался и устремилъ внимательные взоры на крышу двора.

– Оно, може, и завалится, – сказалъ онъ вдругъ.

– Ну вотъ видишь ли! чмъ теб за каждой плахой на барскій дворъ ходить (ты самъ говоришь, что это негодится), лучше сдлать твой дворъ заново. Я теб помогу, потому что ты мужикъ старательный. Я теб лса дамъ, а ты осенью все это заново и сдлай; вотъ и будетъ славно.

– Много довольны вашей милостью, – отвчалъ, почесываясь Чурисъ. (Онъ не врилъ исполненію общанія Князя.)

– Мн хоть бревенъ 8 арш., да сошекъ, такъ я совсмъ справлюсь, а который негодный лсъ въ избу на подпорки, да на накатникъ пойдетъ.

– A разв у тебя изба плоха?

– Того и ждемъ съ бабой, что вотъ вотъ раздавитъ кого-нибудь. Намедни и то накатина съ потолка бабу убила.

– Какъ убила?

– Да такъ убила, Ваше Сіятельство, по спин какъ полыхнетъ, и такъ она до ночи, сердешная, за мертво лежала.

– Что-жъ прошло?

– Прошло-то прошло, да Богъ ее знаетъ, все хвораетъ.

– Чмъ ты больна? – спросилъ Князь у охавшей бабы, показавшейся въ дверяхъ.

– Все вотъ тутъ не пущаетъ меня, да и шабашъ, – отвчала баба, указывая на свою тощую грудь.

– Отчего-же ты больна, а не приходила сказаться въ больницу? можетъ быть теб и помогли.

– Повщали, кормилецъ, да недосугъ все. И на барщину, и дома, и ребятишки, все одна. Дло наше одинокое, – отвчала старушонка, жалостно потряхивая головой.

<Учрежденное Княземъ съ такой любовью и надеждою на несомннную пользу деревенское заведеніе для подаянія простыхъ медицинскихъ средствъ больнымъ крестьянамъ не могло принести пользы въ этомъ случа, котораго онъ не только не предполагалъ, но и даже понять не могъ хорошенько. Это озадачило его, онъ поспшилъ перемнить разговоръ>.