Том 4 . Произведения Севастопольского периода. Утро помещика
Шрифт:
Глава 7. Его изба. [94]
<Посмотримъ твою избу, сказалъ онъ, всходя въ нее. – На лво [95] отъ низкой двери въ углу передъ лавкою на земляномъ неровномъ полу стоялъ кривой столъ; съ той же стороны были примостки около печи, надъ столомъ въ углу стояла деревянная черная, черная икона съ мднымъ внчикомъ, нсколько суздальскихъ картинокъ, истыканныхъ тараканами и покрытыхъ странными славянскими словами, были наклеены возл. Но эти безграмотныя картинки и тараканы не помшали часто возноситься изъ этаго мрачнаго угла чистымъ услышаннымъ молитвамъ.> [96]
94
Позднейшая
95
В подлиннике: лвой
96
Зачеркнуто крест на крест. Раньше было после слов: наклеены возл : <Но я увренъ, что изъ однаго этаго мрачнаго угла возносилось къ Небу гораздо больше искреннихъ молитвъ, чмъ изъ сотни образныхъ съ золочеными иконами и налойчиками краснаго дерева>.
<За столомъ была широкая лавка, покрытая рогожей и овчинами, около нея и подъ ней стояли свтецъ, кадушки, ушатъ, ведра, ухватъ. Противуположную сторону занимали почернвшая большая смрадная печь и полати.>
Неровныя темно срыя стны были увшаны разнымъ тряпьемъ и хламомъ и покрыты тараканами. Изба была такъ мала, что въ ней буквально трудно было поворотиться, и такъ крива, что ни одинъ уголъ не былъ прямъ. Въ середин потолка была большая щель и несмотря, что въ двухъ мстахъ были подпорки, потолокъ, казалось, не на шутку угрожалъ разрушеніемъ.
– Да, изба очень плоха, – сказалъ Князь, всматриваясь въ лицо Чурису, который потупившись, казалось, не хотлъ начинать говорить объ этомъ.
– Задавитъ насъ и ребятишекъ, задавитъ, – начала приговаривать баба, прислонившись къ стн подъ полатями и, казалось, собираясь плакать.
– Ты не говори, – строго сказалъ ей Чурисъ и продолжалъ, обращаясь къ Князю и пожимая плечами, – и ума не приложу, что длать, Ваше Сіятельство, и подпорки и подкладки клалъ; ничего нельзя исдлать. Какъ тутъ зиму зимовать? Коли еще подпорки поставить да новый накатникъ настлать, да переметъ перемнить, да покрыть хорошенько, такъ, може, какъ-нибудь и пробьемся зиму-то, только избу те всю подпорками загородишь, а прожить можно, а тронь, и такъ щепки живой не будетъ.
Николиньк было ужасно досадно, что Чурисъ не обратился прежде къ нему, тогда какъ онъ никогда не отказывалъ мужику и только того и добивался, чтобы вс прямо приходили къ нему за своими нуждами, – а довелъ себя до такого положенія; онъ очень золъ былъ за это на Чуриса, разсердился даже, пожалъ плечами и покраснлъ, но видъ нищеты и спокойная беззаботность, окружающая его, нетолько смягчили его гнвъ, но даже превратилъ его въ какое-то грустное, но доброе чувство.
– Ну, какже ты, Иванъ, прежде не сказалъ мн этого? – сказалъ онъ тономъ нжнаго упрека, садясь на лавку.
– Не посмлъ, Ваше Сіятельство, – отвчалъ Чурисъ, но онъ говорилъ это такъ смло и развязно, что трудно было врить ему.
– Наше дло мужицкое, какъ мы смемъ, да мы… —начала было всхлипывая баба.
– Не гуторь, – лаконически сказалъ Чурисъ, полуоборачиваясь къ жен.
– Въ этой изб теб жить нельзя, это вздоръ, – сказалъ Николинька, подумавъ нсколько, – а вотъ что мы сдлаемъ: видлъ ты каменныя герардовскія – эти съ пустыми стнами – избы, что я построилъ на Старой Деревн?
– Какъ не видать-съ, – отвчалъ Чурисъ насмшливо улыбаясь, – мы не мало диву дались, какъ ихъ клали – такія мудреныя. Еще ребята смялись, что не магазеи-ли будутъ отъ крысъ въ стны засыпать. Избы важныя – острогъ словно.
– Да, избы славныя, и прочныя, и просторныя, и сухія, и теплыя, и
– Не спорю, Ваше Сіятельство.
– Ну такъ вотъ, одна изба чистая сухая десятиаршинная съ снями и пустою клетью совсмъ ужъ готова, я теб ее и отдамъ, ты свою сломаешь, она на амбаръ пойдетъ, дворъ тоже перенесешь, вода тамъ славная, огороды я выржу теб изъ новины. – Земли твои во всхъ трехъ поляхъ тоже тамъ подъ бокомъ выржу. Что-жъ, разв это теб не нравится? – сказалъ Князь, замтивъ, что какъ только онъ заговорилъ о пересленіи, Чурисъ съ тупымъ выраженіемъ лица, опустивъ глаза въ землю, не двигался съ мста.
– Вотъ, Ваше Сіятельство, – отвчалъ онъ, не поднимая глазъ. Старушонка выдвинулась впередъ, какъ будто задтая за живое и желая сказать свое мнніе.
– Вотъ, Ваше Сіятельство, – сказалъ Чурисъ, а на Старой Деревн намъ жить не приходится.
– Отчего?
– Нтъ, Ваше Сіятельство, котъ насъ туды переслить, мы вамъ на вкъ мужиками не будемъ. Тамъ какое житье? Да тамъ и жить-то нельзя.
– Да отчего?
– Раззорнія, Ваше Сіятельство.
– Отчего?
– Какже тамъ жить? мсто не жилое, вода неизвстная, выгона нту-ти, коноплянники у насъ здсь искони навозныя, добрыя, а тамъ что? Да и что тамъ? голь! ни плетней, ни авиновъ, ни сараевъ, ни ничего нту-ти. – Раззоримся мы, Ваше Сіятельство, коли насъ туда погоните. Мсто новое, неизвстное, – повторялъ онъ, задумчиво покачивая головой.
Николинька, нелюбившій слпого повиновенія отъ своихъ крестьянъ, – но худо-ли, хорошо, – считавшій необходимымъ объяснять имъ причины своихъ распоряженій, – особенно, касающихся ихъ собственно, вступилъ съ Чурисомъ въ длинное объясненіе выгодъ пересленія въ вновь устроенный имъ хуторъ. Николинька говорилъ дльно, но Чурисъ длалъ иногда такія неожиданныя возраженія, что Князь приходилъ въ недоумніе. Такъ Чурисъ не предполагалъ возможности примежевать переселенному мужику земли около хутора, предвидя нескончаемыя распри по этому случаю между владльцами земель, онъ находилъ еще, что отрзывать около хутора особый выгонъ будетъ невыгодно и неудобно. Онъ сказалъ еще съ прикрытою добродушною простотою [?] насмшливостью, что по его мннію хорошо бы послить на хутор стариковъ дворовыхъ и Алешу дурачка, чтобъ они бы тамъ хлбъ караулили. «Вотъ бы важно-то было». Но главный аргументъ и который онъ повторялъ чаще другихъ, былъ тотъ, что «мсто нежилое, необнакновенное».
– Да что-жъ, что мсто нежилое, отвчалъ терпливо Николинька, вдь и здсь когда-то мсто было нежилое, а вотъ живутъ, и тамъ вотъ ты только первый послишься съ легкой руки.
– И, батюшка, Ваше Сіятельство, какъ можно сличить, съ живостью отвчалъ Чурисъ, какъ будто испугавшись, чтобы Князь не принялъ окончательнаго ршенія, это мсто съ тамошнимъ: здсь на міру мсто, мсто веселое, обычное и дорога, и прудъ теб блье что ли баб стирать – скотину ли поить и все наше заведенье мужицкое, тутъ и гумно, и огородишки, и ветлы вотъ, что мои родители садили здсь, и ддъ мой, и батька здсь Богу душу отдали, и мн только бы вкъ тутъ свой кончить, Ваше Сіятельство, больше ничего не прошу. Будетъ милость ваша избу поправить, много довольны вашей милостью, a нтъ, такъ и въ старенькой свой вкъ какъ-нибудь доживемъ. Заставьте вкъ Богу молить, – продолжалъ онъ съ чувствомъ и низко кланяясь, не сгоняйте меня съ гнзда нашего. Тутъ гнздо наше, Ваше Сіятельство.
Въ это время старушонка выскочила впередъ и въ слезахъ упала въ ноги совершенно сконфуженному Николиньк. – Не погуби, кормилецъ, ты нашъ отецъ, ты наша мать, куда намъ селиться, мы люди старые одинокіе, какъ Богъ, такъ и ты…
Николинька пришелъ въ сильнйшее волненіе: онъ вскочилъ съ лавки, морщился, краснлъ, не зналъ, куда дваться, и никакъ не могъ уговорить бабу перестать.
– Что ты! встань, пожалуйста. Коли не хотите, такъ не надо, я принуждать не стану, – говорилъ, разчувствовавшись Николинька, и безъ всякой причины махая руками.