Том 4 . Произведения Севастопольского периода. Утро помещика

Толстой Лев Николаевич

– Пойдемъ, покажи мн своихъ лошадей, он у тебя на двор?

– Такъ точно-съ, Ваше Сіятельство. Какъ мн приказано, такъ и сдлано, разв мы можемъ ослушаться. Мн приказалъ Яковъ Ильичь, чтобъ, мылъ, лошадей завтра въ поле не пущать, мы и не пущаемъ. Ужъ мы не смемъ ослушаться…

Покуда Николинька выходилъ въ двери, Юхванка вынулъ трубку изъ печурки и сунулъ ее на полати подъ полушубокъ. Худая сивая кобыленка перебирала старый навозъ подъ навсомъ, 2-хъ мсячный длинноногій жеребенокъ какого то неопредленнаго цвта съ голубоватыми ногами и мордой не отходилъ отъ ея тощаго, засореннаго рпьями желтоватаго хвоста. Посередин двора, зажмурившись и задумчиво опустивъ голову, стоялъ утробистый гндой меренокъ. —

– Такъ тутъ вс твои лошади?

– Никакъ нтъ-съ, вотъ еще кобылка, да вотъ жеребенокъ, –

отвчалъ Юхванка, указывая подъ навсъ.

– Я вижу. Такъ какую-же ты хочешь продать?

– А вотъ евту-съ, – отвчалъ онъ, махая полой зипуна на задремавшаго меренка. Меренокъ открылъ глаза и лниво повернулся къ нему хвостомъ.

– Онъ не старъ на видъ и собой лошадка плотная, – сказалъ Князь, – поймай-ка его, да покажи мн зубы.

– Никакъ не можно поймать-съ одному, вся скотина гроша не стоитъ, а норовистая и зубомъ, и передомъ, – отвчалъ Юхванка, плутовски улыбаясь и пуская глаза въ разныя стороны.

– Что за вздоръ! поймай теб говорятъ!

Юхванка долго улыбался, переминался и только тогда, когда Николинька сказалъ: «Ну!» бросился подъ навсъ, принесъ оброть и сталъ гоняться за меренкомъ, пугая его и подходя сзади, а не спереди.

Николиньк надоло смотрть на это.

– Дай сюда оброть, – сказалъ онъ.

– Помилуйте, Ваше Сіятельство… не извольте…

– Дай сюда.

Юхванка подалъ. Николинька прямо подошелъ къ меренку съ головы и вдругъ ухватилъ его за уши и пригнулъ къ земл съ такой силой, что несчастный меренокъ, который былъ самая смирная мужицкая лошадка въ мір – зашатался и захриплъ. Замтивъ, что совершенно напрасно было употреблять такія усилія, Николиньк стало досадно, тмъ боле, что Юхванка не переставалъ улыбаться; онъ покраснлъ, выпустилъ уши бдной лошади, которая никакъ не понимала, чего отъ нее хотятъ, и безъ помощи оброти, преспокойно открылъ ей ротъ и посмотрлъ зубы. Клыки были цлы, чашки полныя; стало быть, лошадь молодая.

Юхванка въ это время нашелъ, что борона лежитъ не на мст, онъ поднялъ и поставилъ ее стоючи, прислонивъ къ плетню.

– Поди сюда, – крикнулъ Николинька. – Что эта лошадь старая?

– Помилуйте, Ваше Сіятельство, вдь такой смоляной зубъ бываетъ, а ужъ я…

– Молчать! Ты лгунъ и негодяй, потому что честный мужикъ не станетъ лгать, ему не зачмъ. Ну на чемъ ты выдешь пахать, когда продашь эту лошадь. Тебя нарочно посылаютъ на пшія работы, чтобы ты поправлялся лошадьми къ пахот, а ты послднюю хочешь продать, вдь другимъ обидно за тебя земляную работу работать, а главное зачмъ ты лжешь?

Юхванка во время этой нотаціи опустилъ глаза внизъ, но и тамъ они ни на секунду не оставались спокойными.

– Мы, Ваше Сіятельство, – отвчалъ онъ, – не хуже другихъ на работу выдемъ.

– Да на чемъ ты выдешь?

– Ужъ будьте покойны, Ваше Сіятельство, голышами не будемъ, – отвчалъ онъ, безъ всякой надобности нукая на мерена и отгоняя его. – Коли-бы не нужда, то сталъ-бы разв продавать.

– Зачмъ-же теб нужны деньги?

– Хлба нту-ти ничего, да и Болхи отдать долгъ надо.

– Какъ хлба нту? Отчего-же у другихъ, у семейныхъ еще сть, а у тебя у безсемейнаго нту? – Куда-жъ онъ двался?

– ли, Ваше Сіятельство, а теперь ни крохи нтъ, лошадь я къ осени передъ Богомъ куплю.

– Лошадь продавать и думать не смй.

– Что-жъ, Ваше Сіятельство, коли такъ, то какая-же наша жизнь будетъ, и хлба нту, и продать ничего не смй, – отвчалъ онъ, кинувъ бглый, но дерзкій взглядъ на лицо Князя.

– Не сдобровать теб, еоан, ежели ты не исправишься, – сказалъ Николинька медленно, – потому что такихъ мужиковъ, какъ ты, держать нельзя.

– На то воля ваша, – отвчалъ онъ спокойно, – коли я вамъ не заслужилъ. А кажется за мной никакихъ качествъ не замчено. Извстно, ужъ коли я вашему Сіятельству не полюбился! только не знаю за что?

– А вотъ за что: за то, что у тебя дворъ раскрытъ, сть нечего, навозъ не запаханъ, плетни поломаны, а ты сидишь дома, да трубочку покуриваешь.

– Помилуйте, Ваше Сіятельство, я и не знаю, какія он трубки то бываютъ.

– Вотъ ты опять лжешь.

– Какъ я смю лгать Ваше Сіятельство.

– Все это: трубки, самоваръ, сапоги, все это не бда, коли достатокъ есть, да и то нейдетъ, a бдному мужику, который послднюю лошадь продаетъ –

это не годится. Опять сколько разъ я теб говорилъ, чтобы ты въ городъ не смлъ отлучаться безъ спросу; а ты опять въ Четвергъ здилъ барана продавать и съ фабричными по кабакамъ шляться. Вдь я про тебя все знаю, не хуже твоихъ сосдей. Теб старуха полный дворъ отдала и скотины, и лошадей, всего было довольно, а ты его раззорилъ, такъ что теб 3-хъ душъ кормить нечмъ, да еще и ее почитать не хочешь. И баба твоя тоже, чмъ бы работать, когда у васъ хлба нтъ, только знаетъ, что въ платки, да въ коты наряжается. Ты мужъ, ты за ней смотрть долженъ. Ежели ты мужикомъ хорошимъ хочешь быть, такъ ты свою фабричную жизнь, и трубочки, и самоварчики оставь, да занимайся землей и хозяйствомъ, а не тмъ, чтобы съ объздчиками казенный лсъ воровать, да по кабакамъ зипуны закладывать. Коли теб въ чемъ нужда, то приди ко мн, попроси прямо, что нужно и зачмъ а не лги, тогда я теб не откажу ни въ чемъ, что только могу сдлать.

– Помилуйте, Ваше Сіятельство, мы кажется можемъ понимать, – отвчалъ онъ, улыбаясь, какъ будто вполн понималъ всю прелесть шутки Князя.

Николинька понялъ, какъ мало дйствительны могутъ быть его увщанія и угрозы противъ порока, воспитаннаго невжествомъ и поддерживаемаго нищетой, съ тяжелымъ чувствомъ унынія вышелъ на улицу. На порог сидла старуха и плакала.

– Вотъ вамъ на хлбъ, – прокричалъ Николинька на ухо, кладя въ руку депозитку въ 3 р., только сама покупай, а не давай Юхванк, а то онъ пропьетъ.

Старуха собралась благодарить, голова ее закачалась быстре, но Николинька уже прошелъ дальше.

«Давыдка Козелъ просилъ хлба и кольевъ», значилось въ книжечк посл Юхванки. —

«Какъ опять къ мужику?» скажетъ читатель. Да, опять къ мужику, преспокойно отвтитъ авторъ и прибавитъ: Читатель! Ежели вамъ скучны путешествія моего героя, не перевертывайте страницъ: интересне ничего не будетъ, а бросьте книгу. И вамъ будетъ не скучно, и мн будетъ пріятно. О васъ, читательница, я и не говорю. Не можетъ быть, чтобы вы дочли до этихъ поръ. Но ежели это случилось, то пожалуйста бросьте книгу, тутъ ничего нтъ для васъ <интереснаго> ни Графа богача соблазнителя въ заграничномъ плать, ни маркиза изъ-за границы, ни Княгини съ кораловыми губами, ни даже чувствительнаго чиновника; о любви нтъ, да кажется и не будетъ ни слова, все мужики, мужики, какіе то сошки, мерена[?], сальныя исторіи о томъ, какъ баба выкинула, какъ мужики живутъ и дерутся. – Ршительно нтъ тутъ ничего достойнаго вашего высокаго образованія и тонкихъ чувствъ. Вамъ, я думаю, надоло слушать, какъ супругъ или папенька вашъ возится съ мужиками; а можетъ быть даже вы никогда и не думали о нихъ; притомъ ихъ такъ много ⁹/₁₀ нашего народонаселенія, такъ чтоже это за рдкость: что же для васъ можетъ быть пріятнаго читать такую книгу, въ которой больше ничего нтъ, какъ мужики, мужики и мужики. – А можетъ быть въ васъ больше сердца, чмъ высокаго образованія и тонкихъ чувствъ, тогда читайте, милая добрая читательница, и примите дань моего искренняго къ вамъ удивленья и уваженья. Итакъ, я смло веду васъ вмст съ Николинькой къ Давыдк Блому, избранные читатели, хотя изба его далеко на краю околицы. Но кто этотъ небольшой человкъ съ двумя крошечными, но густыми черными клочками усовъ подъ самымъ носомъ (по мод) съ большимъ брюхомъ, съ тяжелой палкой въ рук, въ клеенчатой глянцовитой фуражк, въ длиннополомъ оливковомъ сертук, изъ кармана котораго торчитъ фуляръ, въ часахъ съ цпочкой и въ голубыхъ узкихъ панталонахъ со стрипками? Онъ медленно величественной походкой идетъ намъ на встрчу и не отвчаетъ на поклоны крестьянъ, которые издали набожно кланяются ему. Ужъ не старый-ли это Князь? Онъ больше похожъ на Князя, чмъ нашъ худощавый Николинька, который вчно торопится и ходитъ не слишкомъ чисто. Такъ по крайней мр думаютъ Хабаровскiе мужички и дворовые при вид часовъ, платковъ, торчащихъ изъ кармана, и пуза, которое отростилъ себ Яковъ Ильичь – прикащикъ. Завидвъ Николиньку, который остановился, чтобы подождать прикащика, Яков Ильичь сбросилъ съ себя величіе, какъ негодящійся при такихъ обстоятельствахъ предметъ, и скорыми шагами, спрятавъ платки въ глубину кармана, тяжело дыша отъ необычайной толщины, подошелъ къ Князю и снялъ блестящую фуражку.