Том 4. Москва и москвичи. Стихотворения

Гиляровский Владимир Алексеевич

И долго дразнили гробовщика, забегая к нему в лавку и спрашивая:

— Нет ли у вас подержанного гроба? Есть подержанный саван?

Потом, с годами, все это забылось и вспоминалось мне, когда я уже миновал Каретный ряд и въехал на Самотечную-Садовую.

Мы мчались вниз. Где же палисадники? А ведь они были год назад. Были они щегольские, с клумбами дорогих цветов, с дорожками. В такие имели доступ только богатые, занимавшие самую дорогую квартиру. Но таких садиков было мало. Большинство этих загороженных четырехугольников, ни к чему съедавших пол-улицы, представляло собой пустыри, поросшие бурьяном и чертополохом. Они всегда были пустые. Калитки на запоре, чтобы воры не забрались в нижний этаж. Почти во всех росли большие деревья, посаженные в давние времена по распоряжению начальства. Вот эти-то деревья и пригодились теперь. Они образуют широкие аллеи для пешеходов, залитые асфальтом. Эти аллеи-тротуары под куполом зеленых деревьев — красота и роскошь, какой я еще не видал в Москве.

Спускаемся на Самотеку. После блеска новизны чувствуется старая Москва. На тротуарах и на площади толпится народ, идут с Сухаревки или стремятся туда. Несут разное старое хоботье: кто носильное тряпье, кто самовар, кто лампу или когда-то дорогую вазу с отбитой ручкой. Вот мешок тащит оборванец, и сквозь дыру просвечивает какое-то синее мясо. Хлюпают по грязи в мокрой одежде, еще не просохшей от дождя. Обоняется прелый запах трущобы.

Свернули направо. Мчимся по Цветному бульвару, перегнали два трамвая. Бульвар еще свеж, деревья зеленые, с золотыми бликами осени.

Я помню его, когда еще пустыри окружали только что выстроенный цирк. Здесь когда-то по ночам «всякое бывало». А днем ребята пускали бумажные змеи и непременно с трещотками. При воспоминании мне чудится звук трещотки. Невольно вскидываю глаза в поисках змея с трещоткой. А надо мной выплывают один за другим три аэроплана и скрываются за Домом крестьянина на Трубной площади.

* * *

Асфальтовые Петровские линии. Такая же, только что вымытая Петровка. Еще против одного из домов дворник поливает из брандспойта улицы, а два других гонят воду в решетку водосточного колодца.

Огибаем Большой театр и Свердловский сквер по проезду Театральной площади, едем на широкую, прямо-таки языком вылизанную Охотнорядскую площадь. Несутся автомобили,

трамваи, катятся толстые автобусы.

Где же Охотный ряд?

Столешники, 1934 г.

Стихотворения

* * *

Все-то мне грезится Волга широкая,Грозно-спокойная, грозно-бурливая.Грезится мне та сторонка далекая,Где протекла моя юность счастливая.Помнятся мне на утесе обрывистомДубы высокие, дубы старинные,Стонут они, когда ветром порывистымГнутся, ломаются ветви их длинные.Воет погодушка, роща колышется,Стонут сильнее все дубы громадные, —Горе тяжелое в стоне том слышится,Слышится грусть да тоска безотрадная…Что же вы плачете, дубы старинные?Или свидетели вы преступления,Кровь пролита ли под вами невинная,И до сих пор вас тревожат видения.Или, быть может, в то времечко давнее,В стругах, когда еще с Дона далекого,Разина Стеньки товарищи славныеВолгой владели до моря широкого, —Ими убиты богатые данники,Гости заморские, с золотом грабленным;Или, быть может, и сами изгнанники,Здесь, с атаманом, молвою прославленным,С удалью буйные головы сложили,С громкой, кровавой, разбойничьей славою?!Все то вы видели, все то вы прожили, —Видели рабство и волю кровавую!

Переселенцы

Из стран полуденной России,Как бурный вешних вод поток,Толпы крестьян полунагиеНа Дальний тянутся Восток.Авось в том крае малолюдном,Где спит природа непробудно,Прекрасна в дикости своей,Земли и хлеба будет вволю.И, доброй взысканы судьбой,Мы переменим горе-долюНа счастье, радость и покой.Продавши скот, дома в селенье,Бесплодный клок родной землиОблив слезами сожаленья,Они за счастием брели.Но далека еще дорога,И плач некормленых детейЕще тревожить будет долгоПокой и тишь немых степей.

Красный петух

У нас на Руси, на великой,(То истина, братцы, — не слух)Есть чудная, страшная птица,По имени «красный петух»…Летает она постоянноПо селам, деревням, лесам,И только лишь где побывает, —Рыдания слышатся там.Там все превратится в пустыню:Избушки глухих деревень,Богатые, стройные селаИ леса столетнего сень.«Петух» пролетает повсюду,Невидимый глазом простым,И чуть где опустится низко —Появятся пламя и дым…Свое совершает он дело,Нигде, ничего не щадит, —И в лес, и в деревню, и в город,И в села, и в церкви летит…Господним его попущеньемС испугом, крестяся, зовет,Страдая от вечного горя,Беспомощный бедный народ…Стояла деревня глухая,Домов — так, десяточка два,В ней печи соломой топили(Там дороги были дрова),Соломою крыши покрыты,Солому — коровы едят,И в избу зайдешь — из-под лавокСоломы же клочья глядят…Работы уж были в разгаре,Большие — ушли на страду,Лишь старый да малый в деревнеОстались готовить еду.Стрекнул уголек вдруг из печи,Случайно в солому попал,Еще полминуты, и быстроОгонь по домам запылал…Горела солома на крышах,За домом пылал каждый дом,И дым только вскоре клубилсяНад быстро сгоревшим селом…На вешнего как-то Николу,В Заволжье, селе над рекой,Сгорело домов до полсотни, —И случай-то очень простой:Подвыпивши праздником лихо,Пошли в сеновал мужикиИ с трубками вольно сидели,От всякой беды далеки.Сидели, потом задремали,И трубки упали у них;Огонь еще в трубках курился…И вспыхнуло сено все в миг…Проснулись, гасить попытались,Но поздно, огонь не потух…И снова летал над ЗаволжьемПрожорливый «красный петух»…Любил девку парень удалый,И сам был взаимно любим.Родители только решили:— Не быть нашей дочке за ним!И выдали дочь за соседа, —Жених был и стар, и богат,Три дня пировали на свадьбе,Отец был и счастлив, и рад…Ходил только парень угрюмо,Да дума была на челе: «Постой!Я устрою им праздник,Вовек не забудут в селе!..»Стояла уж поздняя осень,Да ночь, и темна, и глуха,И музыка шумно гуделаВ богатой избе жениха…Но вот разошлись уже гости,Давно потушили огни.— «Пора! — порешил разудалый, —Пусть свадьбу попомнят они!»…И к утру, где было селенье,Где шумная свадьба была,Дымились горелые бревна,Да ветром носилась зола…В глуши непроглядного леса,Меж сосен, дубов вековых,Сидели раз вечером троеБезвестных бродяг удалых…Уж солнце давно закатилось,И в небе блестела луна,Но в глубь вековечного лесаСвой свет не роняла она…— «Разложим костер да уснем-ка», —Один из бродяг говорил.И вмиг закипела работа,Темь леса огонь озарил,Заснули беспечные крепко,Надеясь, что их не найдут.Солдаты и стража далеко, —В глубь леса они не придут!..На листьях иссохших и хвоях,Покрывших и землю, и пни,Под говор деревьев и ветраЗаснули спокойно они…Тот год было знойное лето,Засохла дубрава и луг…Вот тут-то тихонько спустилсяНезваный гость — страшный «петух»По листьям и хвоям сухим онГадюкой пополз через лес,И пламя за ним побежало,И дым поднялся до небес…Деревья, животные, птицы —Все гибло в ужасном огне.Преград никаких не встречалосьГубительной этой волне.Все лето дубрава пылала,Дым черный страну застилал,Возможности не было дажеПрервать этот огненный вал…Года протекли — вместо лесаЧернеют там угли одни,Да жидкая травка скрываетГорелые, бурые пни…

Песня дона

Дон могучий, Дон широкийТомно-синею водойПо степи бежит далекой,Блещет яркою струей.И, журча, катятся воды,И валы о берег бьют,И о днях былой свободыПесни смелые поют.Все поют! О буйной воле,О наездах казаков,О пирах, о тяжкой доле,О бряцании оков…Все поют! И песню этуКто душой своей поймет,Пусть несет ее по свету,Пусть, как Дон, ее поет!

На севере

В стране бурана и метели,Где слышен только бури вой,Где сосны старые да елиВедут беседу меж собой, —Там человек бывает редко,Его пустыни не влекут.Лишь самоед, охотник меткийСтрелой каленой, да якут,Туда являясь для охоты,Летят по снежным глубинам,Чрез занесенные болота,К пустынным моря берегам…Там рыщет лось, да волк голодныйСебе добычу сторожит.Да иногда лишь край холодныйНесчастных песня огласит.Но что печальнее, она ли,Или волков голодных вой,Что долетал из снежной далиДо слуха тех певцов порой,Решить нельзя… А песня льется,Родной в ней слышится мотив…Она про родину поется,Про золото родимых нив,Родных, оставленных далеко,Навек покинутых друзей…Звучит та песня одинокоПод звон заржавленных цепей!

Стенька Разин

I

Гудит Москва. Народ толпамиК заставе хлынул, как волна,Вооруженными стрельцамиВся улица запружена.А за заставой зеленеютЦветами яркими луга,Колеблясь, волны ржи желтеют,Реки чернеют берега…Дорога серой полосоюИграет змейкой между нив,Окружена живой толпоюВысоких придорожных ив.А по дороге пыль клубитсяИ что-то движется вдали:Казак припал к коню и мчится,Конь чуть касается земли.— Везем, встречайте честью гостя.Готовьте два столба ему,Земли немного на погосте,Да попросторнее тюрьму.Везем!И вот уж у заставыКрасивых всадников отряд,Они в пыли, их пики ржавы,Пищали за спиной висят. Везут телегу.Палачами Окружена телега та,На ней прикованы цепямиСидят два молодца. УстаУ них сомкнуты, грустны лица,В глазах то злоба, то туман…Не так к тебе, Москва-столица,Мечтал приехать атаманНизовой вольницы! Со славой,С победой думал он войти,Не к плахе грозной и кровавойМечтал он голову нести!Не зная неудач и страха,Не охладивши сердца жар,Мечтал он сам вести на плахуДьяков московских и бояр.Мечтал, а сделалось другое,Как вора, Разина везут,И перед ним встает былое,Картины прошлого бегут:Вот берега родного Дона…Отец замученный… Жена…Вот Русь, народ… Мольбы и стонаПолна несчастная страна…Монах угрюмый и высокий,Блестит его орлиный взор…Вот Волги-матушки широкойИ моря Каспия простор…Его ватага удалая —Поволжья бурная гроза…И персиянка молодая,Она пред ним… Ее глазаПолны слезой, полны любовью,Полны восторженной мечты…Вот руки, облитые кровью, —И нет на свете красоты!А там все виселицы, битвы,Пожаров беспощадных чад,Убийства в поле, у молитвы,В бою… Вон висельников рядНа Волге, на степных курганах,В покрытых пеплом городах,В расшитых золотом кафтанах,В цветных боярских сапогах…Под Астраханью бой жестокий…Враг убежал, разбитый в прах…А вот он ночью, одинокий,В тюрьме, закованный в цепях…И надо всем Степан смеется,И казнь, и пытки — ничего.Одним лишь больно сердце бьется:Свои же выдали его.

II

Утро ясно встает над Москвою,Солнце ярко кресты золотит,А народ еще с ночи толпоюК Красной площади, к казни спешит.Чу, везут! Взволновалась столица,Вся толпа колыхнула волной,Зачернелась над ней колесницаС перекладиной, с цепью стальной…Атаман и разбойник мятежныйГордо встал у столба впереди.Он в рубахе одет белоснежной,Крест горит на широкой груди.Рядом с ним и устал, и взволнован,Не высок, но плечист и сутул,На цепи на железной прикован,Фрол идет, удалой эсаул;Брат любимый, рука атамана,Всей душой он был предан емуИ, узнав, что забрали Степана,Сам охотно явился в тюрьму.А на черном, высоком помостеДьяк, с дрожащей бумагой в руках,Ожидает желанного гостя,На лице его злоба и страх,И дождался. На помост высокийРазин с Фролкой спокойно идет,Мирно колокол где-то далекийПравославных молиться зовет;Тихо дальние тянутся звуки,А народ недвижимый стоит:Кровожадный, ждет Разина муки —Час молитвы для казни забыт…Подошли. Расковали Степана,Он кого-то глазами искал…Перед взором бойца-атамана,Словно лист, весь народ задрожал.Дьяк указ «про несказанны вины»Прочитал, взял бумагу в карман,И к Степану с секирою длиннойКат пришел… Не дрогнул атаман;А палач и жесток и ужасен,Ноздри вырваны, нет и ушей,Глаз один весь кровавый был красен, —По сложенью медведя сильней.Взял он за руку грозного катаИ, промолвив, поник головой: —Перед смертью прими ты за брата,Поменяйся крестом ты со мной.На глазу палача одинокомБриллиантик слезы заблистал, —Человек тот о прошлом далеком,Может быть, в этот миг вспоминал…Жил и он ведь, как добрые люди,Не была его домом тюрьма,А потом уж коснулося груди,Раскалённое жало клейма,А потом ему уши рубили,Рвали ноздри, ременным кнутомЧуть до смерти его не забилиИ заставили быть палачом.Омочив свои щеки слезами,Подал крест атаман ему свой —И враги поменялись крестами…— Братья! шепот стоял над толпой…Обнялися ужасные братья,Да, такой не бывало родни,А какие то были объятья —Задушили б медведя они!На восток горячо помолилсяАтаман, полный воли и сил,И народу кругом поклонился:— Православные, в чем согрубил,Все простите, виновен не мало,Кат за дело Степана казнит,Виноват я… В ответ прозвучало:— Мы прощаем и бог тя простит!..Поклонился и к крашеной плахеПодошел своей смелой стопой,Расстегнул белый ворот рубахи, Лег…Накрыли Степана доской.— Что ж, руби! Злобно дьяк обратился,Али дело забыл свое кат?— Не могу бить родных — не рядился,Мне Степан по кресту теперь брат,Не могу! И секира упала,По помосту гремя и стуча.Тут народ подивился немало…Дьяк другого позвал палача.Новый кат топором размахнулся,И рука откатилася прочь.Дрогнул помост, народ ужаснулся…Хоть бы стон! Лишь глаза, словно ночь,Черным блеском кого-то искалиБлиз помоста и сзади вдали…Яркой радостью вдруг засверкали,Знать, желанные очи нашли!Но не вынес той казни Степана,Этих мук, эсаул его Фрол,Как упала рука атамана,Закричал он, испуган и зол…Вдруг глаза непрогляднее мракаПосмотрели на Фролку. Он стих.Крикнул Стенька:— Молчи ты, собака!И нога отлетела в тот миг.Все секира быстрее блистает,Нет ноги и другой нет руки,Голова по помосту мелькает,Тело Разина рубят в куски.Изрубили за ним эсаула,На кол головы их отнесли,А в толпе среди шума и гулаСлышно — женщина плачет вдали.Вот ее-то своими глазамиАтаман меж народа искал,Поцелуй огневыми очамиПеред смертью он ей посылал.Оттого умирал он счастливый,Что напомнил ему ее взор,Дон далекий, родимые нивы,Волги-матушки вольный простор,Все походы его боевые,Где он сам никого не щадил,Оставлял города огневые,Воевод ненавистных казнил…