Том 4. Наша Маша. Из записных книжек

Пантелеев Леонид

— Точно. Есть. Там, на трапе, на второй площадке.

. . . . .

В чайную у Кузнечного рынка пришли два паренька, ремесленники или молодые рабочие. Обдумали по меню обед, хотят взять пива или водки. Молодая еще официантка улыбнулась им и говорит:

— Возьмите, ребятки, лучше бутылку лимонада.

Парни переглянулись.

— Ну, ладно.

. . . . .

У П. работает «приходящей» некая Ирина Михайловна, пожилая, невысокая, полная, с чуть подкрашенным лицом и с глуповатыми глазами тетенька. Чай она пьет

с «господами», а сама, оказывается, из бывших: муж ее был «художником-архитектором» и почему-то служил в Государственном банке, а по совместительству еще и в страховом обществе «Саламандра». Мне сказали, что на днях Ирина Михайловна видела во сне — Николая Второго. За чаем я просил ее рассказать.

— Ах, да, — сказала она, кокетливо смущаясь, — представьте, вижу — входит ко мне государь. А я эти дни очень больная была. Температура, голова очень болела. Думала, что совсем уж конец… А он входит и говорит: «Вы, говорят, больны чем-то?» А сам — в мундире, с бородой, ну, одним словом, как его раньше на портретах изображали… Я ему говорю: «Садитесь…»

— Простите, а как же вы его величали, Ирина Михайловна?

— Да никак. Просто: садитесь, говорю.

Он на оттоманку сел и вынимает из обоих карманов пузыречки с лекарством.

Потом уж я не помню. Проснулась, и как рукой сняло. Выздоровела…

— А какое же лекарство вам государь дал?

— А лекарство, главное дело, было гомеопатическое. Как сейчас вижу — крупиночки такие, шарики белые. Он мне сказал, сколько раз их принимать надо, только я не запомнила. Но — помогло. Все как рукой сняло.

. . . . .

В Москве на Садово-Кудринской, неподалеку от болгарского посольства («Блгарска легация» — написано там на медной дощечке у подъезда) живет маленький, но очень умненький мальчик. Однажды он, возбужденный, возвращается с прогулки, бежит к матери:

— Мама, мама, ты знаешь, я болгарского посла видел!..

— Где?

— У посольства. Во дворе.

— А почему ты думаешь, что это посол?

— А он как генерал. Весь в золоте и даже на шапке золото.

— А что он делал?

— Он ковер трусил.

. . . . .

Как небось страшно для современного молодого читателя звучит у Чехова:

«Дедушка ел ужасно много… и холодный пирог, оставшийся с воскресенья, и людскую солонину»…

. . . . .

К нам, в редакцию «Дружных ребят», пришло письмо из провинции. Читатели, два мальчика, спрашивают, правда ли, что тем, кто соберет и пошлет в Москву тысячу спичечных этикеток, — вышлют в обмен мотороллер или щенка-боксера? И я вспомнил собственное далекое детство, когда какая-то бонна внушила нам с Васей, что если собрать сто почтовых марок и послать их в Китай — оттуда пришлют фарфоровый чайный сервиз или живого китайчонка. Помню, как просиживали мы над плюшевыми альбомами, с трудом отклеивая марки с папиных и маминых старых открыток. И вспомнил еще почему-то китайчонка-жонглера, забредшего к нам на кухню. Мелькание синеватых ножей под потолком. Серая холодная котлета в грязных пальцах.

Рассказ «Живой китайчонок, или Сто почтовых марок».

. . . . .

Старуха гостья уходит раньше других, идет пешком из Замоскворечья в Сокольники. Объясняет:

— Мне просто необходимо движение. А то ведь я — аннулируюсь.

. . . . .

На Зацепском рынке. Дама с умывальным кувшином:

— Кому маринованные огурчики?! Оригинальные огурчики — с хренком, с чесночком…

. . . . .

Человек продает велосипед — английский «Ролс».

Кто-то скептически:

— На нем до угла доедешь и — стоп.

Продавец:

— Мне кажется, у человека глаза есть, и голова есть, и ноги есть. Можно сесть и…

— А у тебя язык есть.

— Да. И язык есть, и велосипед, слава богу, есть. И есть жена и двое детей…

Глупо, но почему-то смешно.

. . . . .

Он же. Расхваливая машину:

— Посмотри покрышки! Наша, советская резина и то пять лет ходит. А это — «континенталь».

Кто-то:

— Зачем же ты опошляешь советское?

Продавец (слегка испуганно):

— Почему опошляю? Я не опошляю (и начинает доказывать «на примере», что костюм, который он носит, сшитый из советского бостона, все-таки хуже английского).

Оппонент (мрачно, не слушая):

— А ты не опошляй.

. . . . .

Восьмого августа, пасмурным утром сидел у открытого окна, работал. Подошел со своим плоским серым ящиком стекольщик, молодой горбоносый мужик, не заглядывая в комнату, постучал осторожно по стеклу, сказал:

— Эй, хозяева, сентябрь подходит.

И стало грустно от одних слов этих.

. . . . .

Два мальчика лет по восьми сидят на крылечке в московском переулке, разглядывают новые задачники.

— Смотри, как складно, — говорит один. — Двойка. Тройка. И пятерка.

И зачастили:

Двойка, тройка и пятерка.

Двойка, тройка и пятерка.

Двойка, тройка и пятерка…

. . . . .

Сентябрь. Переделкино. «Дом творчества».

Очень красивый, очень молодой и очень интеллигентный человек на костылях (ниже колена нет левой ноги, потерял на фронте). Весь день лихорадочно возбужден, много и приподнято говорит, но за всем этим чувствуется большой душевный надрыв.

Уезжает из Дома какая-то молодая польская писательница или журналистка. В послеобеденный час долго и шумно прощается со всеми в круглой столовой-ротонде. Особенно долго и особенно горячо жмет и трясет руку молодому инвалиду (очень изящно, картинно стоящему перед ней на своих грубых солдатских костылях).

— Я желять вам самого хорошего. И не бывать такой грюстный.

— Да что вы!

— Да, да.

— Я — грустен? Что вы! Полноте. Я… я весел, как… арлекин.