Том 4. Очерки и рассказы 1895-1906
Шрифт:
Затем Черноцкий, делая движение в сторону господина, говорит:
— Ваше превосходительство, позвольте вам представить…
И мы с генералом, с кислыми физиономиями, идем друг к другу.
Я понял этот маневр, когда супруг от перспективы разговаривать с такой особой, как я, — а ничего другого, очевидно, для него не предназначалось, — предпочел, сделав озабоченное лицо, сбежать в каюту.
Мы остались втроем в зале, и я недоумевал: что же мне теперь делать? Роль моя, очевидно, была сыграна.
Но она обошла вокруг стола и села совсем рядом со мной.
Руку свою, выше локтя оголенную, она положила на стол, облокотила на нее свою голову и смотрела на меня так, что мне казалось, что она в это время думала: «Пожалуйста, не думай, что твоя физиономия может меня испугать или быть неприятной».
В ответ на это я только усердно засовывал себе в рот громадные куски своего поросенка.
Она усмехнулась и проговорила:
— Не подавитесь…
— Благодарю за совет; буду рад в свою очередь быть полезным.
— Уговорите вашего товарища высадиться вместе с нами.
Я посмотрел на Черноцкого. На мгновение лицо его сделалось чернее ночи, но он ничего не ответил и, отойдя к окну, стал смотреть на реку.
Я молча развел перед ней руками и проговорил:
— Нельзя ли что-нибудь попроще, вроде: пиль, апорт…
Она усмехнулась. Подошел Черноцкий.
— Мы ведь ничего еще не заказали.
— Так заказывайте.
— Я не знаю, чего вы хотите?
— Должны знать.
— Marie! — позвал жену из коридора голос супруга. Она вышла; возвратилась и сухо проговорила:
— Я не буду ужинать… Прощайте…
Она бросила многозначительный взгляд Черноцкому, протянула нам руку; пройдя до коридора, остановилась там и, положив руку на косяк, повернула голову к Черноцкому:
— Вы поедете с нами?
Черноцкий в ответ быстро подошел к ней, с ней вместе прошел в коридор, и, завернув, оба они исчезли на палубе.
Через несколько минут на мгновение заглянула фигура супруга, скользнула по мне холодным, даже ледяным взглядом, как будто я и был главный виновник всего, и скрылась.
Я подождал еще, встал и ушел в общую мужскую каюту.
Чьи-то еще вещи лежали, кроме моих, на одной из коек. Вероятно, Черноцкого и больше никого: спать будет просторно, не душно. Какой-то червяк неудовлетворения сосал меня, как будто сильнее даже, чем там, в местечке.
Если там сон, который должен перейти и так и перейдет в смерть, если такова неизбежная судьба, то там сон без пробуждения, без скучного сознания, которое буравит, что вот-де не для тебя весна придет, не для тебя все эти ароматы какой-то, может быть, и пошлой по существу жизни, но красивой, яркой, с этими красавицами…
Ведь человек и я как-никак, и если ко всяким «ничего» нет и этого, то к чему же, наконец, сводится жизнь?
Ведь
Ел, пил, спал сорок лет; ел, пил, спал пятьдесят лет…
Ну, и спи, жалкое, униженное жизнью, природой и судьбой существо; ешь, пей, спи в своем сером погребе жизни и смотри в свое зеркало, но не смей претендовать, не смей думать, что можешь увидеть ты там какое-нибудь другое отражение, кроме торчащего там урода-образины.
И вот крючок, на котором закопченным окороком смирно висишь, чтобы, повернувшись неосторожно, не сорваться и не полететь в какую-то уже окончательную бездну.
Черноцкий вошел. Он был задумчив, рассеян. Некоторое время он стоял, затем решительно начал раздеваться.
Значит, не поедет с ней. Молодец. Почему — молодец? Добродетель удовлетворена? А мне что за дело? Не за добродетель, а за характер.
Заметив, что я лежу и смотрю на него, он спросил:
— Не спите?
— Не спится что-то, — ответил я, вздохнув.
В сущности, если бы он сказал: «скучно», а я бы ответил ему вздохом старого приятеля, которому досконально известны все те корни, которыми питается это растение — «скучно», то интонация наших голосов ближе подошла бы к нашему разговору.
Улегшись, он спросил:
— Вы как, при свете спите?
— Мне все равно.
— Потушим, может быть?
Я повернул электрический винтик своей лампочки, он своей, и мы очутились впотьмах. И только в маленьких окнах играл металлический блеск лунных лучей, теряясь в темной каюте.
Некоторое время длилось молчание.
Что за человек этот Черноцкий? Молится тоже своим богам? И кто эти боги? Не в области будущего они, очевидно. Карьера? Деньги? Женщины, вино и карты? Кто бы ни был: удовлетворен он, или и его своя филоксера поедает?
Странно действует темнота на нервную систему: я уже забыл лицо Черноцкого и кажется мне теперь, что это говорит какой-то совсем незнакомый мне человек. Вспоминаю: худой, высокий, красивый, а впрочем, как на чей взгляд. Что-то в глазах есть, что должно нравиться женщинам. Очевидно, и нравится. Кажется, человек добрый, и жизнь как будто упростила его. Как бы в ответ он заговорил смущенно:
— Вы, конечно, не могли не заметить и сами, что не все обстоит благополучно в этом лучшем из миров?
Он остановился, послышалось еще большее смущение и насмешка.
— А особенно, если прибавить, что я человек семейный… Вы тоже семейный? — спросил он.
— Нет.
— Вот уж не ожидал.
— Почему?
— Да выглядите уж вы таким папашей… Что же вы не женились?
— Не пришлось…
Мы опять замолкли.
— Есть такая наука — физиология? — спросил Черноцкий.