Том 4. Одноэтажная Америка
Шрифт:
– Конечно, какая-то чепуха, – сказала Марья Власьевна, – удаление гланд стоит долларов двадцать пять, не больше. Тут, наверно, написано двадцать долларов, а лишний нуль попал по ошибке.
– Да и это дорого, – возмущался Костя, – это же громадная сумма, двадцать долларов. Ну, я еще понимаю, четыре доллара или пять.
– Позвольте, позвольте, – сказала Марья Власьевна, надевая пенсне и снова рассматривая счет. – Вы у кого были? Как? Доктор Пичинелли? Кто вас к нему направил? Алексей Дмитриевич, зайди к нам на минутку. Тут прямо беда
В комнату вошел советник. Он взял в руки счет и с недоумением посмотрел на Костю.
– Слушайте, Говорков, какой дурак послал вас к Пичинелли?
– Вовсе не дурак, – обиделся Костя за своего нового друга, – а мистер Саммерфильд.
– Ну, знаете, – сказал советник, – вы бы хоть спросили кого-нибудь, посоветовались.
– А что тут советоваться? – сказал Костя. – Это же пустяки, какая-то гланда.
– Гланда-то пустяки, а важно здесь, что доктор Пичинелли лечит очень богатых людей. А вы еще попали к нему по рекомендации Саммерфильда, миллионера. Естественно, что он и вас считает миллионером.
– А я еще приехал к нему на «кадиллаке», – пробормотал Костя.
– Вы бы к нему еще на «ройсе» приехали, – воскликнул советник. – Придется вам заплатить двести долларов.
– Как двести? Марья Власьевна говорила: двадцать!
– Возможно, что эта операция стоит только двадцать долларов, но Пичинелли берет за нее двести.
– Не буду я платить! – закричал Костя. – Это абсурд.
– Да, – сказал советник, – получается поганое дело. Но придется заплатить. Тут никаких разговоров не может быть.
– Это грабеж, – простонал Костя. – Да ведь если в Москве рассказать – не поверят.
– Конечно, не поверят. Вы там в Москве привыкли лечиться бесплатно. Но здесь нет советской власти. Это Америка. Будете знать на практике, что такое капитализм.
Доктор Пичинелли произвел в бюджете Говорковых страшные разрушения. Чтобы ему заплатить, пришлось отказаться от зимних пальто, от коляски и чудной кроватки, которую Тоня уже присмотрела в детском магазине. Кроме того, пришлось еще взять авансом в счет жалованья восемьдесят долларов. Это была настоящая катастрофа.
Как Тоня ни утешала Костю, сознание того, что он совершил непоправимую глупость, заставляло его страдать. В светлой комнатке Говорковых сделалось грустно. Вместо замечательной кроватки стояла самая обыкновенная люлька, какую покупают для своих младенцев бедные негритянки.
Денег не было ни копейки, а главное еще только надвигалось: Тоня готовилась рожать.
И опять все было так непохоже на Москву, что Костя иногда даже хватался за голову. Почему в Москве все происходило как-то просто, даже думать об этом не надо было? Подходит время – и рожаешь. И все бесплатно.
И вообще в представлении Кости роды или болезнь никогда не были связаны с деньгами. Ну рожаешь, ну болеешь. Кто-то за все это платит. Кажется, соцстрах. Костя никогда об этом не думал.
– Я отказываюсь рожать в подобной обстановке, – запальчиво
– У нас на службе рожала одна сотрудница, – сказал Костя. – Что-то три или четыре месяца гуляла. С сохранением содержания. – Он даже засмеялся, так ему понравились прогулки с сохранением содержания.
Молоденькие супруги, которые еще очень мало знали жизнь, сейчас сидели, притаившись в своей комнате, и вспоминали Москву. Как же это раньше они не ценили, не думали об этом? Они жили, ничего не замечая, все принимая как должное, как что-то естественное, что полагается людям. Не может не полагаться. А здесь за все надо платить.
После трагической истории с гландами Костя сделался осторожным. Он все узнавал наперед. Но от этого ему не стало легче. Хотя Говорковы и выбрали недорогую лечебницу, все-таки платить надо было много. В счет ставили и предварительную консультацию, и отдельно сиделку, и отдельно сестру, и доктора, и лекарства, ну, одним словом, все.
Когда Костя, очень тревожившийся за Тоню, заикнулся было о том, что не плохо пригласить хоть один раз профессора, ему назвали такую сумму, что он злобно пробормотал себе под нос:
– Нет, профессор пусть Моргана лечит. Да и детей пусть рожает миссис Морган. Я вижу, что тут это удовольствие не для пролетариата.
Тоня, которая с пионерских лет понимала, что такое капитализм, и не раз даже делала о нем маленькие докладики в школе и на фабрике, вдруг столкнулась с ним в жизни. И, представьте себе, она страшно рассердилась. Капиталистическая система мешала ей жить. Хотя ей вредно было волноваться, она каждый вечер взволнованно ругала эту систему.
– Почему вы сердитесь? – говорила ей Марья Власьевна. – Мы живем за границей десять лет. Мы уже привыкли.
Теперь Тоне уже ничто не нравилось. Не нравилось даже то, что совсем недавно казалось ей удобным и красивым. Ей не нравились прекрасные улицы, превосходные магазины, автомобили.
– Ну да, – говорила она со страстностью, которой ей в свое время так не хватало на докладах в политкружке, – это все для богатых. А что для бедных? Вы мне скажите, что для бедных, если даже мы с Костей, люди, обеспеченные постоянным заработком, с трудом можем свести концы с концами? А рожать мы не можем.
– При таких условиях мы не можем рожать, – подтверждал Костя.
– Я уеду рожать в Москву, – говорила Тоня со слезами. – Честное слово. Вот увидите.
Но никуда она не поехала. Ребенок родился все-таки в Вашингтоне, и, совершенно разоренные, погрязшие в долгах, Говорковы безмерно радовались. Мальчик был крупный и весил восемь английских фунтов, что, как всем докладывал Костя, равняется девяти старым русским фунтам. Назвали младенца Вовкой. Как родившийся на американской почве, Вовка по законам мог стать американским гражданином, а впоследствии имел право быть избранным в президенты. Возможный президент Соединенных Штатов и юный советский гражданин, как и полагается, все время спал.