Том 4. Педагогические работы 1936-1939
Шрифт:
— Почему?
— Дежурный командир приказал.
— Зачем?
— Все равно вы прикажете созвать.
Хорошо. Собрались. Что делать? Вносится предложение: ссадить в Ялте, расстаться навсегда.
Смотрю, никто не возражает.
Я говорю:
— Да что вы, шутите или серьезно? Да разве это возможно. Ну, ударил, ну, виноват, но нельзя же выкинуть человека из коммуны.
— Чего там разговаривать, голосуй.
— Подождите, — говорю.
Тогда председатель говорит:
— Есть предложение лишить слова Антона Семеновича.
И что же вы думаете — лишили. Я говорю им:
— Мы в походе, я командир, я могу
— Ну ладно, говорите.
— А говорить-то и нечего. Голосуют. Кто за предложение? Все единогласно. И здесь же выносится другое предложение: кто пойдет провожать, может обратно не возвращаться.
Прибежала делегация от пассажиров и команды. Просят простить этого мальчика.
— Нет, мы знаем, что делаем.
В Ялте ни один не сошел с парохода. Ждали Ялту с нетерпением, хотели посмотреть город, погулять, а здесь ни один с парохода не сошел. Дежурный командир сухо сказал ему:
— Иди.
И пошел.
Приехали мы в Харьков, а он на площади нас встречает. Наши грузятся.
Он здесь же вертится. Дежурный командир говорит ему:
— Уйди с площади. Грузиться не будем до тех пор, пока ты будешь здесь.
Ушел. Через три дня пришел ко мне в коммуну. У дверей часовой.
— Не пропущу.
— Ты же всех пропускаешь.
— Всех пропускаю, а тебя не пропущу.
— Ну, вызови тогда Антона Семеновича.
— Не буду вызывать.
Все-таки вызвали меня.
— Что тебе нужно?
— Попросите общее собрание.
— Хорошо.
Просидел он у меня до вечера. Вечером общее собрание. Прошу. Смотрят и молчат. Спрашиваю, кто хочет высказаться? Никто. Да скажите же что-нибудь. Улыбаются. Ну, думаю, наверное, оставят. Прошу голосовать. Председатель голосует: «Кто за предложение Антона Семеновича, прошу поднять руки». Ни одной руки не поднимается. «Кто против?» — Все.
На другой день опять пришел.
— Не может быть, чтобы меня так жестоко наказали. Созовите общее собрание, я хочу, чтобы мне объяснили.
Созывается вечером общее собрание.
— Вот он требует объяснения.
— Хорошо. Говори, Алексеев.
Выступает Алексеев, начинает говорить.
— Ты на пароходе в присутствии всего Советского Союза, так как на пароходе были представители всех городов, в присутствии команды из-за какого-то пустяка ударил товарища по голове. Этого нельзя простить, и никогда мы тебе не простим. После нас будут здесь ребята, и те не простят.
Ушел он. Из старых ребят многие уже вышли из коммуны, много новеньких. И новенькие всегда говорили: «Нужно поступать так, как поступили со Звягинцем». Они Звягинца не видели в глаза, но знали о нем.
Видите, товарищи, как коммунары относились к битью. Педагогической душой я их осуждаю за такую жестокость, а человеческой душой — не осуждаю.
Это, конечно, жестокость, но жестокость вызванная. Конечно, в коллективе допускать побои нельзя. Я лично горячий противник физических методов воздействия.
Вопрос с места. У вас в коммуне были юноши и девушки 17–18 лет. Какие у них были взаимоотношения?
Ответ. Вопрос очень трудный. Рассказывать бы пришлось очень долго. Об этом есть в моей книге. Коротко все-таки скажу. Любовь запретить нельзя, конечно, но разрешать влюбляться и жениться в восемнадцать лет тоже нельзя. Никакого счастья от
Меня поддерживали комсомольская организация, партийная организация и, конечно, пионерская организация. Поддерживало и общее собрание.
Только благодаря этому у нас было с этим вопросом все благополучно: никаких драм и трагедий не было. Мы знали, например, что Кравченко любит Доню, а Доня любит Кравченко. Они всегда вместе ходили, вместе гуляли, но ничего плохого не было в этом. Они отжили свой срок в коммуне, поступили оба в вуз и уж потом, через три года, поженились. Приехали в коммуну и на совете командиров заявили — мы женимся. Командиры поаплодировали им: вовремя женитесь, пять лет любви выдерживали.
Вопрос с места. Откуда у вас такое знание психики дошкольников?
Ответ. Своих детей у меня нет, но есть приемные дети. В коммуне у меня был детский сад для детей сотрудников. Я его организовывал, я им руководил. Многих дошкольников хорошо знаю и очень люблю. Опыт небольшой, но все-таки есть.
Речь на юбилее школы № 1 Ярославской железной дороги
Дорогие товарищи!
Ваше сегодняшнее торжество волнует меня в нескольких, так сказать, разрезах. Прежде всего, я сам сын железнодорожника, сам окончил железнодорожное училище и сам девять лет работал учителем в железнодорожном училище. У меня поэтому достаточные основания для сравнения. На южных дорогах, а это были самые солидные дороги в старой России — они протянулись от Харькова до Одессы и от Харькова до Севастополя, — тогда было полтора десятка школ и не было среди них ни одной средней и ни одной неполной средней, а учеников было в этих школах всего около двух тысяч человек. И хотя вместе со мной работало очень много старых и заслуженных учителей, за девять лет моей дружбы я не помню ни одного чествования, ни одного юбилея, ни одного собрания такого радостного, такого торжественного и такого волнующего.
На вашем сегодняшнем празднике меня волнует еще одно обстоятельство. Я вижу ваши лица, слышу ваши слова, слышу высказывания многих общественных сил, создавших вашу школу. Здесь собрались не только учителя, здесь собралось советское общество. Приятно, что в ваших лицах я не вижу ничего «шкрабьего», я узнаю в вас настоящих, больших деятелей советской школы. И школа ваша прекрасная. Для этого заключения достаточно общего впечатления. Я не сомневаюсь, что ваша школа — одна из лучших московских школ. Многие сегодня говорили слова благодарности и восхищения по адресу отдельных лиц, и прежде всего по адресу директора т. Рыжковца. Как будто совершенно уместно было подумать: хвалят, ничего не поделаешь, юбилей, всегда уместно похвалить. Сегодня так подумать нельзя. У меня наметанный глаз, я хорошо вижу т. Рыжковца, я знаю его по походке и по полету — это настоящий большой мастер своего дела. Я знаю, какое большое дело — отдать одной школе двадцать лет. Это значит отдать жизнь. Я знаю, сколько таланта, сколько крупных начинаний, сколько мелочных забот нужно пережить, чтобы создать дружный коллектив — главнейшее условие для настоящей творческой учительской работы.