Том 4. Перед историческим рубежом. Политическая хроника

Троцкий Лев Давидович

III

Глубокая дифференциация буржуазной «нации» в эпоху революции — в атмосфере могучего развития международного рабочего движения — отбросила левое крыло русской буржуазной интеллигенции в лагерь социализма. Но чем больше террористическая группа этой интеллигенции отстаивала свою идейную самостоятельность от классового пролетарского социализма, тем меньше она могла отстаивать свою политическую самостоятельность от буржуазного либерализма. С самого возникновения своего партия с.-р. естественно тяготела к превращению в боевой отряд при легальной оппозиции, — и объективно и субъективно (см. выше цитату из письма Гершуни). Либералы это прекрасно понимали. Они отнюдь не скрывали своей симпатии к террору и проявляли ее наиболее естественным для них образом: денежной помощью Боевой Организации. "Смерть Синягина, — писал в «Освобождение» один из его петербургских корреспондентов, — встречается с поразительной единодушной радостью"… И сам редактор штуттгартского органа, г. Струве, не обинуясь, признавал "популярность политического убийства в России" (N 2, 2 июля 1902 г.). "Политически и психологически это убийство было неизбежно", — писал он через два с лишним года по поводу убийства Плеве, — и с еще большей решительностью апеллировал к той "общественной атмосфере негодования и возмущения, которая рождает из рядов русского общества одного мстителя за другим" (N 52, 19 июля 1904 г.). "Будем откровенны, господа, — писал в том же номере один из сотрудников: — моральная солидарность между тем физическим лицом, руками которого пресечена преступная жизнь всемогущего министра, и если не миллионами, то во всяком случае сотнями тысяч его сограждан, полная и сомнению не подлежащая". Либералы не могли не понимать, что, поскольку террор вносит дезорганизацию и деморализацию в ряды правительства (N. B. ценою дезорганизации и деморализации

в рядах революционеров), постольку он играет в руку не кому другому, как им, либералам. Террор, в отличие от массового движения, есть та форма революционной борьбы, которою можно управлять, как автомобилем. Террористы устрашают, либералы предлагают соглашение — с ручательством за прекращение террора. В то время как с.-р. охотились за министрами, а царю давали время на размышление, объявив царскую фамилию «пока» вне полосы огня, Струве, опираясь и на удачи террора и на его временное «самоограничение», взывал, обращаясь вверх: "Опомнитесь, господа! Вы ведете за счет верховной власти и ее носителя очень рискованную игру". ("Освобождение", N 2). В начале «весны» Святополка-Мирского^* либералы объединяют на парижской конференции^* (осень 1904 г.) вокруг «минимальной», т.-е. вокруг своей собственной, платформы все не социал-демократические революционные организации, и, в то время, как земский съезд и либеральная пресса ставят князю Святополку свои кондиции, за спиною либералов стоят террористы, выжидающие исхода переговоров. Позже, когда заседала первая Дума и кадеты требовали, чтоб "исполнительная власть подчинилась власти законодательной", социал-революционеры снова временно приостановили террор… Роль террора, как средства на службе либерализма, выступала бы еще ярче, если бы в эти двусторонние переговоры: Милюкова с Черновым и Азефом (см. думскую речь Столыпина) и того же Милюкова с Треповым и Столыпиным (см. «Речь» N 46), если бы в эти переговоры не врывалась революционная масса и не портила чертежей^*. В первый период революции, заканчивающийся великой октябрьской стачкой, либералы относились к массовым движениям с сочувствием, которое только у наиболее косных или, наоборот, у наиболее проницательных омрачалось беспокойным предчувствием. Пока выступления рабочих масс имели полустихийный характер и оставались политически и организационно неоформленными, до тех пор они, подобно террору, только в несравненно большей степени, расшатывая абсолютизм, выдвигали тем самым либералов, как естественных претендентов на власть. Но уже в процессе октябрьской стачки, когда революция начала быстро организовываться изнутри (Советы Депутатов, Крестьянский Союз, Железнодорожный Союз и пр.^*), либерализм увидел себя отброшенным в сторону и ясно почувствовал, что дальнейшее развитие революции может совершаться уже не только за счет царизма, но и за его собственный счет. Если в течение 1905 г., особенно после 9 января, либерализм жизнерадостно спекулировал на свою (весьма, впрочем, призрачную) связь с революцией и еще в конце 1904 г. отважился в Париже эту связь документально запечатлеть, то, начиная с конца 1905 г., он все резче и резче отмежевывается от революции, спекулируя отныне на свой монархизм и на любовь к «порядку». Прежние нелегальные связи тяготят и компрометируют. Наши друзья слева превращаются в наших врагов слева, красное знамя оказывается "красной тряпкой", и либерализм, устами Милюкова, торжественно отказывается "нести на своей спине осла". В этой растущей враждебности либералов к революции тонут и их недавние симпатии к террору, который не дал того, что обещал, ибо не заменил движения масс, а растворился в нем. Кадеты уже не упускают более ни одного повода, чтобы не осудить "насилие слева", а азефовский запрос дает им подходящий случай подвести итоги их борьбе на два фронта: почтительно-услужающей «оппозиции» царизму и злобно-клеветнической травли революции. Эти итоги со свойственной ему аляповатостью подвел Милюков. Его речь так самоубийственно выразительна, что мы считаем необходимым привести здесь ее главные тезисы.

"Нас, которых обвиняли в соседстве и дружбе с революцией, — говорил лидер кадетской партии, — нас умнейшие из революционеров всегда называли и считали своими злейшими врагами".

"Правительственные меры не только не гарантировали прекращение революции, а, напротив, исходили из мысли о невозможности победить революцию… У нас, кадетов, эта надежда была".

"Чего мы искали в соседстве с революцией?.. Мы хотели засыпать пропасть между русским обществом и правительством"…

"Мы чаяли в легальной борьбе единственное спасение в ближайшем будущем; и во имя этой, неясной еще, возможности мы, гг., рисковали популярностью. Мы погубили ее весьма быстро"…

"Я сказал вам, почему мы оказались слабыми… Не потому, что вы (правые) были против нас. Вы пришли позднее; тогда вы сидели по домам… Мы остались одни, потому что отошла от нас та самая левая сторона, в руководительстве которой вы нас обвиняете"…

"Нас звали в министры тогда, когда считали, что мы опираемся на красную силу… Нас уважали, пока нас считали революционерами. Но когда оказалось, что мы только строго (!) конституционная партия, тогда надобность в нас прошла".

Так говорил Милюков в думском заседании 13 февраля. Он обвинял революционеров — в том, что они не желали верить в искренность правительственных уступок, в единоспасительность легальной борьбы. И он обвинял правительство — в том, что его уступки были не искренни, и в том, что оно отняло возможность легальной борьбы. Царизм оказался виновным в том, что не принял кадетских методов, гарантировавших победу над революцией. А революция оказалась виновной в том, что не приняла кадетских методов борьбы с царизмом. И в результате совокупных преступлений царского правительства и революционных партий оказались бессильными, ничтожными и презираемыми с обеих сторон… кадеты.

Так апологетическая речь кадетского лидера вылилась в справедливую по существу, но слишком жестокую по форме сатиру на русский либерализм.

IV

Запрос об Азефе внесен в Думу по инициативе нашей фракции. Рядом с этим кадеты внесли и свой запрос, которому они придали тем менее принципиальную форму, чем более надеялись на его непосредственный чудодейственный результат. Они ошиблись: их запрос, как и наш, был единодушно отвергнут думским большинством после «блестящей» речи премьера^*. И сейчас, когда пишутся эти строки, либеральная пресса жалобно скулит по поводу «неудачи» азефовского запроса, с которым она связывала столько надежд. Но социал-демократию эта официальная неудача задевает так же мало, как мало ее задел крах тактики террора.

Непримиримое отношение русской социал-демократии к бюрократизированному террору революции, как средству борьбы против террористической бюрократии царизма, встречало недоумение и осуждение не только среди русских либералов, но и среди европейских социалистов. Сколько раз эсеры цитировали против нас «Vorwarts» времени Kurt Eisner'а, "L'Humanite" или "Wiener Arbeiter-Zeitung"^*. Теперь вряд ли есть надобность доказывать нашу правоту, политическую, жизненную, реальнейшую правоту: политическое развитие доставило нам слишком убедительный в своей жестокости реванш. Но интересно отметить другое. Почти трогательным кажется тот факт, что именно те из западных товарищей, которые менее всего похожи на кровожадных пожирателей министров и монархов у себя на родине, считали, что в России начиненная динамитом жестянка — все-таки самый лучший политический аргумент. Было бы недостаточно в объяснение этого факта ссылаться на психологию гетевского бюргера, который по воскресным и праздничным дням так охотно слушает рассказы про войну и бранный шум — где-то там в Турции — и таким образом дает выход своему мирно дремлющему в будни романтизму.

Dann kehrt man abends froh nach Haus',Und segnet Fried' und Friedenszeiten [52] .

На самом деле связь социалистического оппортунизма с революционным авантюризмом террора коренится гораздо глубже. Первый, как и второй — предъявляют истории счет раньше срока. Стремясь искусственно ускорить роды, они приводят к выкидышам — мильеранизма или… азефовщины. И террористическая тактика и парламентарный оппортунизм переносят центр тяжести с массы на репрезентативные группы, от ловкости, героизма, энергии или такта которых зависит весь успех. И там и здесь необходимы большие кулисы, отделяющие вождей от массы. На одном полюсе — окутанная мистицизмом "Боевая Организация"; на другом — тайные заговоры парламентариев с целью облагодетельствовать тупую партийную массу против ее воли. Политико-психологическое сродство оппортунизма и терроризма идет, однако, еще дальше. Тот, кто охотится (с самыми чистыми целями) за министерским портфелем или, при меньшем размахе, только за расположением и сочувствием «прогрессивного» министра, как и тот, кто охотится за самим министром с адской машиной под полою — одинаково должны переоценивать министра: его личность и его пост. Для них система исчезает или отодвигается вдаль; остается

лишь лицо, наделенное властью. Один, чтоб склонить министра на свою сторону, вотирует ему бюджет на полицию; другой, прячась от полиции, приставляет к министерскому виску браунинг. Техника разная, но оба ставят своей целью — непосредственно воздействовать на министра, минуя массу. И далее. Если социалистические депутаты идут ко двору выслушивать тронную речь, которая, конечно, не сделает их умнее, то будет слишком дешевой критикой сказать, что они этим лишь нарушают наш демократический этикет. Здесь дело идет не о символе, а о симптоме. Что-нибудь же толкает их предпочесть монархический этикет революционному? Дело ясное: своим появлением они надеются «поощрить» благожелательного, но робкого монарха или, наоборот, хотят сделать его преемнику предостережение в том смысле, что ему придется раз навсегда отказаться от честолюбивой надежды видеть у себя в доме раз в пять лет живых социалистов, если он не пойдет по стопам своего предшественника. Так как русские социалисты лишены этих тонких средств «нравственного» воздействия, то приходится сделать вывод, что в их распоряжении остается лишь булыжник физического устрашения. Но в обоих случаях дело идет о «сознании» монарха, не о сознании пролетариата. В странах с мягким политическим климатом социалистам достаточно бывает пройтись за гробом мертвого венценосца, чтобы завоевать сердце его преемника неотразимо действующей перспективой увидеть когда-нибудь социалистов и за своим гробом. Но если естественное чередование монархов складывается недостаточно благоприятно, разве не должно — в странах сурового климата — явиться желание corriger la fortune, исправить судьбу, внести сознательный контроль динамита туда, где действуют лишь слепые законы наследственности и вырождения? Педагогика знает рядом с пряником награды розгу наказания. И если социалистическую политику поднять на высоту искусства воспитания монархов, то столь разные действия, как придворный поклон и метание бомбы, окажутся составными частями одной и той же системы. Само собою разумеется, что террористическую форму педагогики, при всех симпатиях к ней, лучше наблюдать — по ту сторону границы.

52

Вернешься вечером домой, — повсюду тишь, И мирный век благословляешь. (Перевод А. Фета.)

Какие бы ошибки ни делала наша партия, она — к чести ее — всегда оставалась одинаково далекой от обеих форм утопизма: оппортунистической и авантюристской. Как в подполье она не ставила с эсерами ставок на Азефа-террориста, так и в Думе она не ставила с кадетами ставок на Азефа-провокатора. Она никогда не пыталась азефовским динамитом устранять или запугивать министров, и она не собиралась посредством азефовского запроса низвергать или перевоспитывать Столыпина. И поэтому она не причастна к похмелью обеих неудач. В подполье и в Думе русская социал-демократия совершает одну и ту же работу: просвещает и объединяет рабочих. Она может это делать лучше или хуже. Несомненно одно: на этом пути могут быть ошибки, но не возможно банкротство.

"Przeglad Socyal-demokratyczny", май 1909 г.

Революционная романтика и Азеф [53]

На письмо тов. М. Л. позволяю себе ответить следующее: моей задачей было охарактеризовать не "современное положение тактической дискуссии", а объективную судьбу террористического метода. Моя цитата была не формальным доказательством, а лишь иллюстрацией тенденции. И если эту самопожирающую тенденцию терроризма я иллюстрировал выдержкой из «безответственного» эсеровского журнала, а не «синтетическими», ничего не говорящими самооправданиями центрального органа, то за это меня никогда не упрекнет тот, кто интересуется сущностью, а не формой. — Но и с формальной стороны не все обстоит так благополучно, как хочет нас убедить М. Л.

53

Эта статья появилась в качестве ответа на следующее письмо, помещенное в том же номере журнала "Die Neue Zeit":

В озаглавленной "Революционная романтика и Азеф" главе статьи, опубликованной тов. Троцким в N 25 настоящего журнала (см. в этом томе "Таракан во щах", главу "Революционная романтика и Азеф", стр. 344 (Ред.), Троцкий основывает свою характеристику социал-революционной партии после азефовского инцидента на журнале "Революционная Мысль", N 4. По этому поводу я решительно заявляю следующее:

"Революционная Мысль" есть орган оппозиционного меньшинства партии, руководимого, главным образом, двумя товарищами, из которых один уже несколько лет защищает особое направление, которое и обосновывает в брошюрах и статьях. Это меньшинство составляет сравнительно с большинством небольшую группу товарищей, находящуюся в Париже, где она и возникла. Она является, следовательно, плодом русской эмиграции. Меньшинство это, замечу определенно, подчиняется партийной дисциплине и признает авторитет наших высших инстанций — партийного съезда и партийного совета. Напротив того, мнение партии выражают два официальных органа — центральный орган "Знамя Труда" и "Известия Областного Комитета заграничных организаций" — и издаваемый в Париже тов. Рубановичем журнал "La Tribune russe"^*. Если бы тов. Троцкий обратился к этим изданиям, в особенности к центральному органу, то его характеристика настоящего положения тактической дискуссии вышла бы совсем другой. В самом деле, сравним, например, sine ira et studio (без гнева и пристрастия) приведенный тов. Троцким N 4 "Революционной Мысли" с N 16 центрального органа "Знамя Труда" от 4 марта 1909 г. В последнем мы найдем три статьи различных товарищей, которые критикуют доселешние формы организации масс — в особенности деятельность среди рабочего класса (профессиональные союзы, кружки для самообразования) и крестьянства — и, считаясь с изменившимися условиями пропагандистской, агитационной и организационной деятельности, делают предложения относительно реорганизации нашей практической работы в массах. Стало быть, большинство партийных товарищей стоит за классовую борьбу, как conditio sine qua non (необходимое условие) борьбы за социализм, и за тот взгляд, что русская революция окончательно победит как революция социально угнетенных и бесправных масс, именно пролетариата и крестьянства, и только лидеры парижского меньшинства действительно стоят на той точке зрения, которую привел тов. Троцкий по "Революционной Мысли". Поэтому я считаю себя вправе от имени большинства товарищей протестовать против того, что нас смешивают в одну кучу с меньшинством и их взгляды выдают за наши".

М. Л., член партии социалистов-революционеров.

"Вы цитируете орган меньшинства и выдаете эту цитату за мнение партии", так говорит автор письма. Но где меньшинство? И где большинство? И с кем партия? Кто в силах и кто в праве ответить на эти вопросы? Сейчас в эсеровской партии царит, само собой разумеется, глубокое уныние и смущение. Один полагает, что партии следовало бы «спуститься» к экономическим рабочим организациям, которые до сих пор она только признавала «теоретически», но на практике обходила ("Известия", N 9). Другой хотел бы, чтобы центр тяжести партийной деятельности был перенесен в крестьянство. Третий предлагает использовать, как революционный фактор, националистические и религиозные чувства масс. Официальные заграничные «Известия» находят, что "теперь, когда массовые выступления почти невозможны, отказаться от террористического метода значило бы свернуть знамя революции", и далее: "Террористический метод отразит все удары и завоюет все (!) позиции", — т.-е. говорит по существу то же самое, что сказано и в моей опороченной цитате. Центральный орган «синтезирует» все это вместе. Но кого представляет он сейчас: «партию» или только свою собственную группу? Как распутается клубок мнений и направлений, сейчас не так-то легко определить; но в одном пункте согласны сторонники всех направлений эсеровской партии: если есть в партии учреждение, непоправимо скомпрометированное делом Азефа и потерявшее всякий авторитет, то это «руководящий» центр, к которому принадлежит и центральный орган. Позиция последнего в первом номере после разоблачения Азефа официально успокоительна и формально консервативна. "Все остается по-старому" — таков лозунг [54] . Мое преступление, значит, в том, что я эти казенные заверения партийного центра, который, по собственному его признанию, ждет своей смены, не положил в основу своих рассуждений. Mea culpa! (моя вина!). Но это преступление я готов повторить и после письма товарища М. Л. Да и как же иначе? Что стремления консервативных элементов партии сохранить эту последнюю со всеми ее противоречиями (терроризм плюс массовая борьба; классовая борьба пролетариата плюс этический интеллигентский социализм плюс крестьянские производственные кооперативы и т. д.) увенчаются желанным успехом — поверить этому я после уроков революции могу еще меньше, чем до того. Дело Азефа ускорит и без того опустошительное дезертирство молодежи; от террористической интеллигенции ничего не останется, кроме разве небольших групп сторонников Бурцева, единственное отношение которых к массе заключается в том, что они ее высокомерно презирают.

54

N 16, к которому так обстоятельно отсылает меня мой оппонент, еще не появлялся в печати, когда я писал свою статью. Но и этот номер ничего не меняет в моих соображениях.