Том 4. Пьесы 1865-1867
Шрифт:
Глафира. Где ж тебе со мной спорить! Ты помни, что я в тысячу раз тебя умнее и больше тебя понимаю. Мной только и дом-то держится.
Кисельников. Ну, хорошо, хорошо! А где маменька?
Глафира. Известно, в детской. Где ж твоей маменьке быть! Пусть хоть детей нянчит, все-таки не даром хлеб ест.
Кисельников. Как же даром? Ведь мы в ее доме-то живем.
Глафира. Вот опять с тобой ругаться надо. Сколько раз я тебе говорила, чтоб ты дом на мое имя переписал. Вот и выходит, что
Кисельников. Да что все-то? Ведь это — ее дом-то, собственный!
Глафира. Так что ж, что ее? Я вот ей свои старые платья дарю, не жалею для нее, а ты этого не хочешь чувствовать, точно как я обязана. Да молчи ты, не расстраивай меня! Вон тятенька с маменькой приехали. И зачем это я связалась с тобой говорить! Очень интересно твои глупости слушать. (Уходит.)
Кисельников (задумавшись осматривает комнату).Ишь ты, пыли-то сколько на диване. Аксинья!
Входит Аксинья.
Ишь ты, пыли-то сколько.
Аксинья. Да, как же! Есть мне время! Не разорваться же в самом деле!
Кисельников. Так давай тряпку, я сам сотру.
Аксинья (подает тряпку).Давно бы вам догадаться-то. (Уходит.)
Кисельников (стирая пыль).Ну, вот и чисто. При большой-то семье как за порядком усмотришь. Сколько людей-то нужно! А вот взял сам да и стер, взял да и стер, — невелик барин-то! На тряпку-то!
Аксинья (за сценой).Бросьте где-нибудь. Стряпня одолела.
Кисельников бросает в дверь тряпку. Входят Боровцов, Боровцова и Глафира.
Боровцов, Боровцова, Глафира и Кисельников.
Глафира (тихо Боровцовой).Вчера мои серьги заложил.
Боровцов. Здравствуй, Кирюша! С именинницей! Рад ли гостям-то?
Кисельников. Здравствуйте, папенька! Здравствуйте, маменька! Как же, помилуйте! И вас также с именинницей.
Боровцов (ероша ему волосы).Эх ты, простота, простота! Любишь жену-то?
Кисельников. Как, папенька, не любить!
Боровцов. Люби, Кирюша, люби. Поцелуй ее, сейчас поцелуй, чтоб я видел.
Кисельников целует.
Вот так. Вот теперь вижу, что любишь.
Боровцова. Да, как же! Любит он ее! Поцеловать-то всякий сумеет; а ты спроси, куда он ее серьги дел.
Боровцов. Какие серьги?
Боровцова. Да наши серьги, что мы за ней дали. Заложил ведь.
Боровцов. Уж ты до жениного
Кисельников. При первых деньгах, папенька, выкуплю.
Боровцов. У кого заложены?
Глафира. У Турунтаева.
Кисельников. Десять процентов в месяц берет.
Боровцов. А что ж не брать, коли дают. По его век дураков хватит. Эх, зятек! Я думал, что из тебя барин выдет, ан вышла-то грязь.
Кисельников. За что же, папенька…
Боровцов. За то же, что ты для семейства ничего не стараешься. Ты в каком суде служишь? Кто у вас просители?
Кисельников. Купцы.
Боровцов. То-то «купцы»! Ну, стало быть, их грабить надо. Потому, не попадайся, не заводи делов. А завел дела, так платись. Я тебе говорю, — я сам купец. Я попадусь, и с меня тяни. «Мол, тятенька, родство родством, а дело делом; надо же, мол, и нам жить чем-нибудь». Боишься, что ль, что ругать стану? Так ты этого не бойся. Кому надо в суд идти, тот деньги готовит; ты не возьмешь, так другой с него возьмет. Опять же и физиономию надо иметь совсем другую. Ты вот глядишь, словно мокрая курица, а ты гляди строже. Вот как гляди. Так всякий тебя опасаться будет. Потому кто в суд пришел, он хоть и не виноват, а ему все кажется, что его засудить могут; а взглянул ты на него строго, у него и душа в пятки; ну и пошел всем совать по карманам — перво-наперво, чтоб на него только ласково глядели, не пужали его; а потом, как до дела разговор дойдет, так опять за мошну, в другой раз.
Глафира. Охота вам, тятенька, с ним слова терять.
Боровцова. Молчи, Глаша. Может, он, Бог даст, и в разум придет. Откроется в нем такое понятие, что отец его добру учит. Слушай, Кирюша, это тебе на пользу.
Боровцов. Да и жить-то надо не так. Ты сразу поставь себя барином, тогда тебе и честь другая, и доход другой. Заломил ты много с купца, он упирается — ты его к себе позови да угости хорошенько; выдет жена твоя в шелку да в бархате, так он сейчас и догадается, что тебе мало взять нельзя. И не жаль ему дать-то будет, потому он видит, что на дело. Всякий поймет, что ты барин обстоятельный, солидный, что тебе на прожитие много нужно.
Кисельников. Я, тятенька, не так был воспитан; оно, знаете ли, как-то совестно. Думаешь: «Что хорошего!» Грабителем будут звать.
Боровцов. Грабителем! А тебе что за дело! Пущай зовут! Ты живи для семьи, — вот здесь ты будешь хорош и честен, а с другими прочими воюй, как на войне. Что удалось схватить, и тащи домой, наполняй да укрывай свою хижину. По крайности, ты душой покоен; у тебя семья сыта, ты бедному можешь помочь от своих доходов; он за тебя Бога умолит. А теперь ты что? Мотаешься ты на белом свете без толку да женино приданое закладываешь. То тебе совестно, а это не совестно? Там ты чужие бы деньги проживал, а теперь женины да детские. Какая же это совесть такая, я уж не понимаю.