Том 4. Произведения 1905-1907
Шрифт:
Легенда
Высокий, худой и длинноволосый человек, в лице которого странно соединялась бледность голодной и нечистой жизни со строгой глубиной плачущего вдохновения, заиграл на скрипке. Это был торжественный, сказочный мотив — то жалобно-прекрасный в верхних нотах, то звучавший мрачной скорбью в басах. И было в нем что-то средневековое, безнадежное, изысканно-слащавое, жестокое, длительное и страшное.
Меценат, хозяин дома, в красном халате, с блуждающими, безумными, огромными светлыми глазами, встал и, притворяясь озаренным
— Это было давно… — говорил он, закрывая глаза, тряся головой и поднимая подбородок вверх, и у него выходило: «эття былля дэвно…», хотя он был русский, из хорошей дворянской фамилии, из правоведов.
— Это было давно!.. О, как давно это было! Много веков прошло… О, как много веков… И об этом забыли. Это было страшно давно…
Тогда вдруг встал человек, до сих пор молчавший, почти никому не знакомый; кто-то привел его и даже не позаботился назвать его фамилию. Он был плохо одет, широкоплеч, мал ростом, вульгарен, со смешной конторской прической ежиком.
— Позвольте мне, — сказал он умоляющим голосом. И меценат, паясничая, пятясь назад, согнувшись в пояснице, размахивая руками от груди к земле и назад, ответил клоунски вежливым тоном:
— О, пожж-ж-жалуйста…
— Начните сначала, — строго сказал вульгарный человек скрипачу.
Только одним взглядом обменялись они со скрипачом, и незнакомец начал вместе с первыми звуками скрипки.
Это было давно. Много с тех пор погибло старых родов и много разрушилось замков.
Тогда старый замок стоял еще на скале среди озера. И знали все вокруг, что озеро это бездонно, замок неприступен, а длинный железный мост на огромных блоках подымается на ночь.
Король изредка писал письма владельцу замка, называл его кузеном и предлагал ему титулы и почести. Но гордый князь, вместо благодарности, вешал королевских послов на зубцах своих башен. Он никого не боялся. Замок его был неприступен, и припасов в нем всегда могло бы хватить на десять лет.
Князь был знатен, силен и безумно смел, хотя и было ему шестьдесят лет. С веселым орлиным криком, страшный в кровавом свете смоляных факелов, мчался он впереди своих воинов ночью через мост, и внизу плескались волны, и стук лошадиных копыт раздавался как плеск. Тогда пылали деревни, плакали женщины, и богатые обозы купцов брались как добыча.
Никто не знает, зачем он женился. Разве мало ему было красивых дочерей его вассалов? Разве не выдали бы за него любую дочь из богатого древнего рода? Он праздновал дикую, кровавую свадьбу, пил вино, бросал челяди горстями брильянты и огромными, страшными, бесцветными глазами глядел на молодую жену. Она была дочерью скромного художника.
Прошел длинный год, и еще один, и еще один. Бледнела молодая жена, страшнее и бессоннее становились глаза князя. Пылали по ночам деревни. И у женщин, осужденных на смерть, одичалые псы выгрызали внутренности.
Тысячи
Однажды, — так говорит темное предание, — князь возвратился с охоты и застал молодого пажа, стоявшего на коленях перед его женой. Он велел вывести пажа на двор и в упор выстрелил ему в правый глаз из арбалета.
Но жены он не тронул. Он собрал свою буйную, послушную шайку, одарил ее золотом, как царь, и сказал:
— Вы все свободны. Уезжайте.
И когда последний из них переехал на тот берег, князь своими руками поднял на визжащих блоках кверху железный мост, оборвал цепь, обломал блок и запер тяжелые ворота замка.
А когда последние из его шайки обернулись назад на замок, они увидели, как в башне, в самом верхнем окне, показался князь и как он бросил в бездонное озеро огромный железный ключ от ворот замка.
И проходили годы за годами. Одиноко стоял среди озера старый, грозный замок. Никто не узнал его тайны. Теперь там одни развалины, мох и мусор, зеленые ящерицы, дикие благоуханные каприфолии… Что было с этими людьми? Много ли длились их мучения? Кто мучился больше?
Никто, никто не узнал этой тайны. Тихо плещутся волны о каменные своды… Слышится в этом плеске давний, страшный топот лошадиных копыт. Никто не узнает тайны.
Тихо, тихо плещутся волны…
Оба умолкли вместе — и скрипач и импровизатор. И среди всеобщей чуткой тишины меценат сказал, презрительно фыркнув:
— Все? Н-да-а. Немного, но жалостно.
< 1906>
Искусство
У одного гениального скульптора спросили:
— Как согласовать искусство с революцией?
Он отдернул занавеску и сказал:
— Смотрите.
И показал им мраморную фигуру, которая представляла раба, разрывающего оковы страшным усилием мышц всего тела.
И один из глядевших сказал:
— Как это прекрасно!
Другой сказал:
— Как это правдиво!
Но третий воскликнул:
— О, я теперь понимаю радость борьбы!
1906
Демир-Кая
Ветер упал. Может быть, сегодня нам придется ночевать в море. До берега тридцать верст. Двухмачтовая фелюга лениво покачивается с боку на бок. Мокрые паруса висят.
Белый туман плотно окружил судно. Не видно ни звезд, ни неба, ни моря, ни ночи.
Огня мы не зажигаем.
Сеид-Аблы, старый, грязный и босой капитан фелюги, тихим, важным, глубоким голосом рассказывает древнюю историю, которой я верю от всего сердца. Верю потому, что ночь так странно молчалива, потому, что под нами спит невидимое море, и мы, окутанные туманом, плывем медленно в белых густых облаках.